Адмирал Ушаков

– Верно, Феденька. Я пойду!

Любушка поцеловала его и вышла.

Ушаков подошел к столу, сел. Листал бумаги, думал.

Все дни, все годы думал о других: о своих моряках, о флоте; а вот сегодня подумал о себе и Любушке.

Вся их жизнь, еще с Воронежа, изломана…

И невольно пришла на ум всегдашняя мичманская фраза, которую обычно говорят, когда хотят сказать, что все остается без изменения:

А Ивану Лежневу —
Быть по-прежнему!

Эта фраза так подходила к их положению! Да, будет по-прежнему! Не счастье, а только какие-то крохи счастья!..

XXI

Адмирал Ушаков сам допрашивал турка, который на кирлангиче попал в плен в Анапе.

Турецкие корабли снова появились на Черном море: турки все еще не теряли надежды посчитаться с Севастопольским флотом.

Уже десять дней тому назад Ушаков получил донесение о том, что береговые посты видели пятьдесят неприятельских судов, проходивших мимо мыса Айя.

Противные западные и юго-западные ветры не позволяли Ушакову тогда же выйти в море. Кроме того, задерживал ремонт «Иоанна Предтечи», переделанного из взятого у турок «Мелехи Бахри».

А теперь все приготовления были окончены, и этот пленный турок оказался как нельзя более кстати.

Капудан-паша отправил своего чауша[65] за фруктами и овощами на берег.

Чауш пристал в Анапе, не зная, что она уже две недели тому назад занята русскими войсками.

Главнокомандующий Южной армией генерал-аншеф Каховский допросил пленного и немедленно отправил его в Севастополь к Ушакову.

И вместо свежего винограда, лука и перца для своего капудана чауш доставил русскому адмиралу свежие известия о турецком флоте.

Перед Ушаковым стоял пожилой флегматичный турок и с бесстрастным видом, но довольно охотно отвечал на все вопросы адмирала, которые переводил ему Егор Метакса.

– Значит, у турок не пятьдесят, а шестьдесят судов? – переспросил Федор Федорович.

– Да, и в том числе восемнадцать больших линейных кораблей и пятнадцать фрегатов, – ответил Метакса. – Султан выставил против нас всю свою морскую силу – лучших, опытных моряков. На судах есть иностранные офицеры, на пашинском – три англичанина. Флот собрался в Варне и Калиакрии. Оттуда пошли к крымским берегам. У капудана Гуссейна девять кораблей под флагами на брам-стеньгах.

– Откуда же у них столько адмиралов? – удивился Ушаков.

– Султан собрал флот из приморских владений: алжирских, тунисских, трипольских. Среди адмиралов – храбрый алжирский паша Саит-Али. Известный морской наездник!

– Наездник! – усмехнулся Федор Федорович. – Знаем мы этих наездников! Сказал бы просто: пират!

– Говорит, на кораблях много народу. Всех с матросами – до двадцати тысяч человек. На каждом флагманском кроме экипажа не менее тысячи.

– А-а, понимаю – это для абордажа! – кивнул головой Ушаков.

– Да, он говорит: Саит-Али хочет взять Ушак-пашу по-мальтийски. Уже приготовил лестницы…

– Кого взять? Как сказал турок? – переспросил Федор Федорович.

– Ушак-пашу. Так турки называют вас.

Ушаков чуть улыбнулся:

– Запомнили!..

– Саит-Али поклялся султану, что привезет Ушак-пашу в Константинополь пленником, – докончил перевод Метакса.

Лицо Ушакова залилось краской.

– Ах ты шелудивая алжирская сссобака! – сказал в сердцах адмирал. – Пленником! Грозится взять нас по-мальтийски! А вот мы дадим ему по-русски! Пусть уходит! – указал он на турка. – Все ясно!

XXII

Возле адмиралтейского шлюпочного сарая сидело несколько плотников. Они вышли вместе со своим плотничьим десятником, стариком матросом, покурить.

– Вишь, Семен, какая у нас, в Севастополе, благодать, а тебе все плохо! – наставительно говорил десятник молодому матросу-плотнику, веснушчатому пареньку, который угрюмо курил.

– А чего ж тут хорошего, дядя Степан? Воды и той мало… – нехотя ответил он.

– Как мало? А это что? – указал десятник на голубой простор бухты.

– Ну, соленой воды, этого рассолу – хоть залейся, а пресной – что здесь, что на корабле! Какая же это жизнь! То ли дело у нас дома – река…

– Твоя-то вологодская река разве такая, как море?

– Наша река Сухона широкая… По ней ходят дощаники в десять сажен длины и насады…[66]

– Не шире моей Волги, а и я привык к морю, – сказал старик матрос. Он знал, что не в соленой воде тут дело. Парня недавно сдали в рекруты, оторвали от семьи, и он никак еще не мог примириться со своим новым положением. – Привыкнешь и ты!

– Верно, дядя Степан, – поддержал десятника молодой быстроглазый плотник. – Попервости всем так несладко оказывается. Недаром про рекрута у нас и присказка складена: «В Черном море был рекрут-горе. На фрегате служил да по деревне тужил. Снастей не знал – только ел да спал. А ночью на вахту сломя голову прет: боцманский линек его больно бьет. А за что? Да так. За то, что рекрут – дурак! Моря боится, на море злобится. А не знает друже, что не море топит, а лужа!» Вот так-то. Привыкнешь, брат!

– Теперь с водой в Севастополе ничего, жить можно, – продолжал свою мысль десятник. – Сначала было трудновато, это верно. А теперь батюшка Федор Федорович провел из балок. Он мужик хозяйственный. Он у нас, в Херсоне, как чума объявилась, вона чего понастроил.