Адель

— Кстати, заправщик что-то болтал про странный шум, доносящийся, как он выразился, «со стороны высоченного дома». Это случайно не жилище нашего клиента?

— Я звонил ему утром. Не парьтесь — я приложился к окну.

«Мерзотные пустоши…» — тут же резануло в голове.

Как сейчас помню, какое поганое чувство испытал каждый из нас, когда с третьего звонка в дверь нам так никто и не открыл. Весь путь от поеденного червями полисада через пыльный загаженный двор к облупившемуся крыльцу будто специально гадил в душу.

— Ну и змеевник! Не упади, Генрих! — предупредил я этого долбаного олуха— Тьфу, это что, свалка?

— Мусор давно не выносили. Кажется, Краусс выставил пакеты на улицу и забыл о них. Потом их… растаскало зверье. Мм, окна…. — Лексин показал пальцем на то, что раньше было окнами. Ныне все забито досками.

— Здесь… т-точно кто-то живет? — засомневался Булочников.

— Видимо да, и это очень дурно… — решил Лексин.

Потом мы стали звонить в дверь. После трех раз Булочников начал кусать ногти. Лексин задергал верхней губой, а потом, приложив ухо к двери, отрывисто заключил: «Раз уж приехали, надо войти».

Умный был Лексин парень. Да только в тот день это была его главная ошибка.

С дверью мы справились быстро. Генрих причитал: «Не ломайте!». Но нам было плевать. Я хотел выпустить пар, а Лексин руководствовался тем, что нашему, как он выразился, «психически нестабильному другу» может понадобиться помощь.

Дурак. Это нам скоро нужна будет помощь.

— Краусс! Ты где, сука? Уснул, что ли? Эй, Краусс! — заорал я, в душе не испытывая никакого желания шастать по его вонючему дому.

— Ульберт! Уль…Ульберт! Т-ты где? Ульберт? Это мы, Генрих и Толя! От…отзовись! Ну же! — кажется, у Генриха начиналась истерика.

Он все-таки любил немца. Как любил и Адель.

— Чертов немчура! Я не за тем тащился в эту глухомань, чтобы играть в твои игры! Выходи, черт тебя дери! Выходи, не то….

— Ребята. Гляньте сюда. — голос Лексина был холоден, как лед. Как, сука, и всегда. Как в тот день.

Стена. Стена в гостиной. В этой комнате был чертов бардак, это правда. Книги с неведомыми каракулями лежали то тут, то там. Подгнивший кусок ветчины лежал на столе в короне из жужжащих мух. Обои, мать их, кто-то драл, на них остались красные полосы. На ковре — битое стекло, а на тумбочке — уцелевшие колбы с ретортами. Повсюду плакаты… со всякой отчаянной херью. Давно не видал такой мерзоты. Вывороченные кишки, открытый мозг, нашпигованный электродами, многочисленные зарисовки каких-то уродцев со множеством глаз и конечностей, или же вообще без них. На одном плакате — смесь креветки и младенца, на другом — то же самое, но с белесой головой безо всяких органов чувств, а на третьем — вообще бугристый кусок мяса с ресничками и огромными стопами. Но все это… цветочки. Цветочки по сравнению с западной стеной, что была абсолютно голой. Это все для того, чтобы эта долбаная надпись поместилась.

— Вот же срань… — только и смог я сказать.

Я заполучил то, что несет в себе запах ангелов. Это семя, что пошло не от Адама, но с благословленных алым мраком стенок лона ее! Глаз дракона, растянутый в яйцеклад, дарует мне путь, по которому зародыш напитается соком первородной шлюхи, матери порока и вечного круговорота спасительной боли! Приди, Лилит, я взываю к твоему чреву, дабы оно подарило мне воплощение твое! Базанот лилим, кхаальдур велизат абадур! Куртизанка плоти, жрица греха, дай мне вкусить от твоего плода, и я понесу жизнь твою в окровавленных руках! Моя любовь, соками и слизью созидания полейся из прорехи в мироздании, менструальным потоком разбей берега праха, дав ему новое тело!

Приди, Лилит! Приди, и назовись….

— «Аделью» … — вслух прочел я.

Булочников что-то забубнил. Его и при виде рисунков пару раз вывернуло, а чтение этих бредовых строчек вообще заставило рыдать в три ручья. Лексин сжимал и разжимал кулаки, чертова губа его плясала чечетку. Я же только и мог делать, что жалеть, что мы сюда сунулись.

Эта вконец поехавшая мантра была написана кровью.