Addio

– Можно проехать в город? – спросил я, когда Михайло пришел вслед за мною и с развязностью запрятал руки в карманы полушубка.

– В город?

– Да.

– Что ж… На Орлике?

– На нем…

– На Орлике проедешь. Орлик – лошадь добрая. На ем ежели не проехать, так прямо, надо сказать, вроде как убогий какой не проедет… Вроде как пужливый человек, например.

– Ну, так ступай собирайся.

Но Михайло стоял и расточал убедительные словеса.

– И ежели теперь Гаврюхину вершину взять – беспременно прошла Гаврюхина вершина! – продолжал он. – И опять объехать возможно, ежели не прошла, например. Взял и объехал. А Орлик – лошадь добрая. Взять его ежели да подседлать, так я не токмо в город…

– Ну, собирайся же и ступай.

– А насчет чего ехать?

– Почту привезешь.

Лицо Михайлы вдруг изобразило тонкую улыбку.

– Это мы понимаем, ежели насчет почты, – сказал он и, поспешно выходя, добавил: – а что на Орлике не съездить, так это бить надо такого человека по морде! Мы тоже очень хорошо понимаем…

Через полчаса фигура, всадника мелькала в поле. Орлик горячился и порывался стать на дыбы. Темные следы резко обзначались на снегу.

11 марта. Ветер. Мороз. В небе тучи.

Зима соскучилась и внезапно возвратилась к нам. Боюсь за сад: толстый слой льда облепил деревья, и ветви низко повисли под его тяжестью. Некоторые сломались. Орешник, колеблемый ветром, немилосердно гремит за окном и с каким-то сердитым шорохом лезет в стекла.

К вечеру приедет Михайло. Не знаю почему, но дышится как-то легче; теперь мне уж наверное кажется, что это проклятое захолустье извратило мое понятие о вещах и что на самом-то деле жизнь российская изобилует благодатью. Непременно совершилась ошибка, думается мне. В оптике часты такие истории: ничтожная подробность заслонит общее, и характер извращенности неизбежен.

Однако что за чудеса с моими домочадцами? Лица их явно торжественны; в словах замечается подозрительная осторожность; часто за полночь длится у них беседа, и аккуратный Семен вечно отсутствует.

Наконец-то является Михайло. Боже, как рада ему тетка! Но из его сумки выгружаются газеты и журналы, а письма нету… Тетка покорно возводит взгляд к иконе и удаляется. Это хорошо – прежде она не могла молиться. Спустя полчаса унылые звуки вторгаются в залу, и старческий голос едва слышно поет:

…Кто здесь страдал, боролся,
Как друга смерти ждет:
Она ему свободы
Святую весть несет…

В передней я расслышал шепот.

– Скорей, – говорил Михайло Семену, – я одну газетину подцепил… во!.. По селам, брат, варом варят насчет указа…

И Семен быстро накинул на плечи кафтанишко и потрусил в людскую. Я вспомнил, что Яков – грамотный. Между газетами недоставало одного номера «Руси»^{2}.

3 часа ночи. На дворе буря.

Какая ночь!.. Я чувствую, как тело мое холодеет от ужаса и невыразимая тоска сжимает сердце. Я не могу читать более… Куда уйти мне от этой проклятой груды печатной бумаги и как убежать от ада, стремительно наводнившего мое воображение… Голова пылает, как в огне. Пустынная комната переполнена призраками, и в мертвой тишине, прерываемой однообразным лязгом маятника, безостановочно носятся звуки. Стены оживают… За голой их поверхностью встают и тянутся предо мною картины несказанной скорби. Мрачная ночь угрюмо смотрит в окна и словно сторожит меня, подозрительно сдвигая свои зеницы. В те стекла, где гремел орешник обледеневшими ветвями, упорно заглядывает привидение и, неотступно потрясая раму, водит костистыми лапами, и скребет ими, и кивает косматой головою. Половица скучно трещит под моими шагами. Пламя свечи слабо трепещет и колеблется…