Адам и Ева

Для забавы детям она вытягивала губы и подражала пенью птиц. И раньше меня поняла песню сизоголового дрозда, – он первый пробудил в ней любовь. У ветра столько голосов, сколько листьев на деревьях, и каждое существо леса трепещет по-разному, как у каждой птицы своя песня и у насекомых свой клич. И тишина не бывает одной даже дважды. Бывают часы, когда нельзя ничего расслышать, так много шума оттого, что слишком много тишины. И весь мир – один бесконечный оттенок бесчисленных душ природы. Своими тонкими и чуткими нервами Ева ощущала этот мир глубже и сильней меня.

Грудь мужчины есть кузница, в которой раздаются мужественные удары молота. А женщина чует целительную силу тайны и сокровенное дыхание жизни. Кудри ее подобны листве деревьев, а голос – песням птиц и журчанью ручья. Изгибы бедер ее подобны извивам долины, и в недрах ее груди таится чудо бытия. Горняя жизнь планет отражается в ней временами года, лунными месяцами и переселением душ. Покровы света и воздушные волны разливаются из ритмичных движений ее золотой плоти. Как же она не избранница земли, когда она подобна источникам, зорям, неистощимой жатве земли?

Ева не так думала и говорила, как я. Ее существо рядом с моим излучалось личной и внутренней жизнью. От тяжкого бремени своей груди, от грузной утробы, плодовитой, как утроба овцы, ее движенья и мысли были медленны и тягучи. Ей было также трудно распутать свои мысли, как разобрать по прядям свои густые, пышные волосы. Но полнота ее инстинкта выливалась с чудесной непосредственностью.

Вода течет по склону гор. Ива не поднимает своих поникнувших ветвей. И Ева также непроизвольно внимала своей природе. Она видела себя со всей своею жизнью в воде ручьев. Сердце ее билось на ее устах. Так, в порыве грации и чувств была она истинной женой природы, подвижной и проворной. День имеет двенадцать часов. Часы обернутся раз и это означает день. Ева не знала остановки и срока и выявлялась постепенно и мерно.

Меня же, напротив, влекло к борьбе с самим собой. Я процеживал свое сознание сквозь фильтр тягучих размышлений и терпеливых подсчетов. Противоречия выводили меня из устойчивости. Но постепенно, небольшими глотками, подобно тому, как стекает с соска молоко, совершенствовался и я. Я становился лучшим человеком и подходил ближе к истине, ближе к смыслу жизни. Я силился мало-помалу стать человеком, сообразующимся с красотой, которую он носит в себе.

Там, в городах, я думал полюбить ближнего. Но он обманул мое доверие, и я возненавидел его. В ту пору я не видел, что с моей лицемерной и яростной душой, сам первый я был кругом к себе неправ. Рана моя зияла долго и сочилась. Ева своими ласковыми руками закрыла створки этой раны. И когда явился старец, понял, что час прощенья настал. Ныне мы с Евой мирно вели беседу о судьбах человека. Он казался нам счастливым и желанным в своем уединении и в своей природе: в нем была невинность и красота юных богов мира. Как мы, он жил спокойно и как пастырь среди животных и ручьев. Но переступив лишь за городские ворота, он становился добычей Фурии.

Глава 29

Углем на стене я начертил рисунок плуга. Когда приходит женщина, мужчина выстраивает лачугу. Он думает потом о детях, и из рук его рождается лемех. И кровля, и плуг суть творения мира. Я отмерял доски с одного конца до другого, пропорционально частям чертежа. Плуг был вековечным символом орудия труда, и я выбрал для него вековой твердый бук.

Когда я строил это орудие, была пора жатвы у людей. Я оставил мой молоток и стал собирать и вязать мою спелую рожь. У меня было пять снопов. Словно золотые факелы возвышались они над гумном. Тогда я позвал осла. Он пошел со мною через ржаное поле. Ева убрала осла венками из красного ластовня, словно перед праздником. И как только я взвалил снопы ему на спину, он повернулся и пошел к дому, с легкостью тащил на себе свою ношу. Серая тень от его длинных ушей падала на дорогу, залитую солнцем. Ева захлопала в ладоши, когда увидала меня и Ноэля, нагруженного снопами, а Ели побежал с криками навстречу ослу, как дитя Бахус.

Видишь, дорогая, теперь старый Адам стоит у жерновов. Я смолотил, провеял зерно и просеял его. Оно рассыпалось по полу золотой мозаикой. Терпеливо, настойчиво и с трудом вращал я гладким и тяжелым камнем по камню. Эти камни служили нам в прежнее тяжкое время для размола каштанов и желудей. Пот струился с меня градом, хотя я обнажился до пояса, как сыновья Ноя в винограднике, и задыхался. Жилы на моих руках вздувались и казались голубыми мухами, сидевшими друг возле друга. Зерна раскалывались и трещали по мере того, как я вращал жернова. По краям жернов падала легкой струйкой мука, словно белое масло.

– Поспеши, дорогая, затопить печку сухими еловыми сучьями!