– О, мне твоя полнота даже нравится – тебя теперь стало больше. Это, наверное, материнский ген, потому что Демон чем дальше, тем становился тощее. На маминых похоронах он выглядел совершенным Кихотом. Странные вышли похороны. Траур на Демоне был синий. Сын д’Онского, однорукий, обнял его уцелевшей рукой, и оба comme des fontaines. Потом некто в рясе, ни дать ни взять статист в техниколорном воплощении Вишну, промямлил невразумительное надгробное слово. А после она вознеслась вместе с дымом. И Демон, рыдая, сказал мне: «Уж
– Замечательно, – сказал Ван, – они становились все более юными – я это о девочках, не о сильных, немногословных парнях. У последней его Розалинды имелась племянница лет десяти, едва опушившийся цыпленок. Еще немного, и он начал бы таскать их прямо из инкубатора.
– Ты никогда не любил отца, – грустно сказала Ада.
– О нет, любил и люблю – нежно, почтительно и с пониманием, потому что в конце концов я и сам неравнодушен к поэзии несовершеннолетней плоти. Но в том, что касается нас, тебя и меня, отца похоронили в один день с дядей Даном.
– Я знаю, знаю. Такая жалость! И все зазря. Может, не стоит тебе рассказывать, но его наезды в Агавию становились год от году все реже и короче. Да и жалостно было слышать их разговоры с Андреем. Андрей ведь n’a pas le verbe facile, хотя ему страшно нравились – даром что он в них не многое понимал – бурные потоки фантазии и фантастических фактов, которые изливал на него Демон, отчего Андрей только покачивал головой и, по-русски прищелкивая языком, повторял: «Ну и балагур же вы!» И в конце концов Демон предупредил меня, что ноги его больше у нас не будет, если он хотя бы раз еще услышит немудреную шуточку немудреного Андрея («Ну и балагур же вы, Дементий Лабиринтович») или мнение Дороти, l’impayable («бесподобной по наглости и нелепости») Дороти, о моей поездке в горы сам-друг с Майо, пастухом, служившим мне защитой от львов.
– Вот на этот счет нельзя ли услышать подробности? – спросил Ван.
– А их никто не слышал. Я тогда не разговаривала ни с мужем, ни с золовкой и, естественно, не могла управлять происходившим. Так или иначе, Демон больше не приезжал, даже когда оказывался всего в двух сотнях миль от нас, – только прислал из какого-то игорного дома твое чудное, чудное письмо о Люсетте и о моей картине.
– Хотелось бы также узнать подробности о законном сожителе – частота совокуплений, ласкательные прозвища потайных бородавочек, излюбленные запахи…
– Платок моментально! У тебя вся правая ноздря забита влажным нефритом, – сказала Ада и затем указала на установленный у края лужайки круглый, перечеркнутый красным знак с надписью «Chiens interdits» и изображением несбыточной черной дворняги с белой лентой на шее: отчего это, поинтересовалась она, швейцарские магистраты не запрещают скрещивать шотландских терьеров с пуделями?
Последние бабочки 1905 года, сонные павлиноглазки и «красная обожаемая», «испанская королева» и зорька, выдавливали последние капли из скудных цветов. Слева от Вана и Ады промчал вплотную к променаду трамвай, они замерли и, когда стих тонкий скулеж колес, с оглядкой поцеловались. Рельсы, по которым снова хлестнуло солнце, обрели прекрасный кобальтовый блеск – полдень на языке яркого металла.
– Давай присядем под той перголой, закажем сыра и белого вина, – предложил Ван. – Пусть Виноземцевы обедают нынче à deux.[328]
Из музыкального ящика несся джунглевый дребезг, раскрытые сумки тирольской пары стояли в неприятной близи, и Ван заплатил лакею, чтобы тот отнес их столик на настил отставного причала. Ада залюбовалась водоплавающим населением озера: хохлатой чернетью, черной, с контрастно белыми боками, отчего эта утка приобретает сходство с человеком (это сравнение и все остальные принадлежат Аде), выходящим из магазина, зажав под мышками по длинной картонной коробке (с новым галстуком? с перчатками?); черные их хохолки напомнили ей голову Вана – четырнадцатилетнего, мокрого, только что вылезшего из ручья. Лысухи (которые все же
– Я спросил тебя о ритуалах Андрея.