Ада, или Отрада

Люсетта тенью следовала за ними с поляны на чердак, от сторожки привратника до конюшни, от модерновой душевой кабины у бассейна до старинной ванной комнаты на верхнем этаже. Люсетта выскакивала из сундука, как чертик из табакерки. Люсетта желала, чтобы они брали ее с собой на прогулку. Люсетта требовала, чтобы они вместе с ней играли «в эту вашу чехарду», и Ван с Адой обменивались мрачными взглядами.

Ада нашла выход – нелегкий, неумный и неудачный. Возможно, она нарочно так устроила (вычеркни, вычеркни, прошу, Ван). Идея состояла в том, чтобы Ван дурачил Люсетту, лаская ее в присутствии Ады, одновременно целуя Аду, а пока Ада «бродит в лесах» (то есть «ботанизирует»), целовал и обнимал Люсетту. По увереньям Ады, новая тактика позволяла убить сразу двух зайцев: успокоить ревность созревающей девочки и обеспечить им алиби на тот случай, если малышка застанет их посреди значительно более сомнительной возни.

Все трое так часто и усердно гладили и нежили друг друга, что однажды вечером Ван с Адой, распалившись на многострадальном черном диване, уже не смогли обуздать свой жар и, под нелепым предлогом игры в прятки заперев Люсетту тут же в шкафу, где были сложены переплетенные выпуски «Калужских Вод» и «Лугано Сан», яростно предались страсти под стуки и крики пленницы. Она все билась и брыкалась в своем пыльном заточении, пока ключ не выпал и в скважине не вспыхнул ее злой зеленый глаз.

Однако еще более предосудительным, чем эти проявления дурного нрава, было, по мнению Ады, то выражение болезненного экстаза, которое появлялось у Люсетты на лице, когда она крепко обхватывала Вана руками, ногами и хватким хвостом, как если бы он был стволом дерева, пусть и подвижным стволом, и ее нипочем нельзя было оторвать от него без увесистого шлепка старшей сестры.

«Признаю, – сказала Ада Вану, когда они плыли вниз по реке в красной лодке к густо укрытому ивами ладорскому островку, – да, Ван, признаю со стыдом и грустью, что мой чудный план провалился. Кажется, у этой приставалы лишь одно на уме. Кажется, она преступно влюбилась в тебя. Я, пожалуй, скажу ей, что вы с ней единоутробные и что крамольно и вообще чудовищно ласкаться с единоутробными: уродливые и темные слова пугают ее, я знаю, они и меня пугали в четыре года, а она, по сути, дурочка, и ее надо защищать от ночных кошмариков и бесстыдных комариков. Если и после этого она не угомонится, я всегда могу пожаловаться Марине, что она мешает нам читать и заниматься. Но, может быть, ты думаешь иначе? Может быть, она возбуждает тебя? Да? Скажи, она тебя возбуждает?»

«Это лето оказалось намного печальнее первого», тихо сказал Ван.

35

Сейчас мы на ивовом островке, на середине тишайшего рукава голубой Ладоры, с заливными лугами по одну сторону, а по другую – с видом на Шато Бриана, далекий и романтично-сумрачный замок на вершине заросшего дубами холма. В этом овальном месте уединения Ван подверг свою новую Аду сопоставительному изучению; сравнивать было легко, поскольку дитя, исследованное им четыре года тому назад до мельчайших деталей, запечатлелось в его сознании, ярко-освещенное, на том же самом фоне струящейся синевы.

Ее лоб теперь казался меньше, не только оттого что она выросла, но и потому, что стала иначе убирать волосы, оставляя спереди театральный завиток; его белизна, не тронутая теперь ни единым пятнышком, приобрела особенную матовость, мягкие складочки пересекали его, как если бы все эти годы она слишком много хмурилась, бедняжка Ада.

Брови остались такими же густыми и царственными.

Глаза. Глаза сохранили чувственные складочки на веках, ресницы – сходство с ювелирным чернением, высоко посаженные райки – свое гипно-индусское выражение; веки все так же неизменно смежались, даже во время короткого объятия. Но само выражение ее глаз, когда она ела грушу, или разглядывала находку, или просто внимала человеку или животному, – изменилось, как если бы новые слои замкнутости и печали осели в радужке ее глаз, полускрыв их, вроде пелены, в то время как блестящие глазные яблоки двигались в своих очаровательно удлиненных глазницах с бо́льшим беспокойством, чем прежде: м-ль Гипнокуш, «чьи глаза никогда не смотрят прямо и все же пронзают вас насквозь».

Ее нос больше не походил на раздавшийся по ирландскому абрису нос Вана, но кость выпирала еще уверенней, а кончик как будто задрался еще выше и обзавелся небольшой вертикальной выемкой, которой он не припоминал у двенадцатилетней colleenette.

На ярком свету становилась заметней тень темного шелка у нее над верхней губой (и на предплечьях), обреченная, сказала она, на истребление в первый же осенний визит в косметический кабинет. Тронутый губным карандашиком, ее рот приобрел теперь выражение отрешенной угрюмости, отчего, по контрасту, потрясенье от ее красоты только усиливалось, когда она, радуясь чему-нибудь или жадно чего-нибудь желая, показывала влажный блеск своих крупных зубов и алое великолепие языка и нёба.