Ада, или Отрада

Ван остановился на пороге главного салона, но едва он начал оглядывать распределение разрозненного человеческого содержимого зала, как в отдаленной группе вдруг произошло бурное движение. Пренебрегая приличиями, Ада спешила к нему. Ее одинокое и стремительное приближение поглотило в обратном порядке все годы их разлуки, пока из сумрачно мерцающей незнакомки с высоко убранными по моде волосами она превращалась в голорукую бледную девочку в черном, которая всегда принадлежала ему. Так вышло, что в этот самый перехлест времени во всем огромном зале только они двое возвышались во весь рост и находились в движении, не заметить которое было нельзя, и все головы и глаза обратились в их сторону, когда они сошлись на середине пустого пространства, как на сцене; однако то, что должно было стать кульминацией ее порывистого приближения, восторга ее глаз и сверкающих драгоценностей, безудержным излиянием многословной любви, было отмечено несообразным молчанием; он поднял к своим непреклонным губам и поцеловал ее лебедем изогнутую руку, после чего они так и остались стоять, глядя друг на друга, – он поигрывал мелочью в кармане брюк под полой своего «горбатого» пиджака, она теребила ожерелье, и каждый как бы отражал тот неопределенный свет, до которого катастрофически уменьшилось все это сияние взаимного приветствия. Она была более Адой, чем когда-либо, но черточка новой элегантности прибавилась к ее застенчивому, диковатому шарму. Еще сильнее почерневшие волосы были зачесаны назад и собраны в блестящий шиньон, а Люсеттина линия обнаженной шеи, грациозная и прямая, предстала душераздирающим сюрпризом. Он пытался составить лаконичную фразу (чтобы подготовить ее к той маскировке, которая позволит скрывать свидания), но она прервала его вступительное покашливание негромким вердиктом: «Сбрить усы!» – и повернулась, чтобы отвести его в тот дальний угол, из которого она столько лет добиралась до него.

Первой особой, представленной ему Адой в этом закуте фотелей и андроидов, была обещанная belle-soeur, которая встала и обошла низкий столик с медной чашеобразной пепельницей в центре общего внимания, – приземистая пухлая дама в сером платье гувернантки, с очень овальным лицом, коротко остриженными волосами, желтоватой кожей, серо-голубыми, не знающими улыбки глазами и похожим на спелое кукурузное зерно маленьким мясистым наростом сбоку от ноздри, добавленным спохватившейся природой к ее взыскательному изгибу, как нередко происходит при массовом производстве русских лиц. Следующая протянутая рука принадлежала красивому, статному, замечательно уверенному в себе и доброжелательному аристократу, которым мог быть только князь Гремин из невозможного либретто; его крепкое и честное рукопожатие вызвало в Ване непреодолимое желание омыть ладонь дезинфицирующим средством, чтобы избавиться от малейших следов контакта с публичной частью тела ее супруга. Но когда вновь засиявшая улыбкой Ада взмахнула невидимой палочкой, представляя его, человек, мрачно принятый Ваном за Андрея Вайнлендера, превратился в Юзлика, даровитого постановщика злополучной картины о Дон Жуане. «Васко да Гамма, я полагаю?» – негромко сказал Юзлик. Рядом с ним, не замечаемые им, неизвестные Аде по имени, а теперь давно уже почившие от унылых анонимных недугов, в раболепных позах стояли двое агентов г-на Леморио, блистательного комического актера (на редкость похабного и теперь тоже забытого бородатого гения, которого Юзлик жаждал заполучить для своей следующей картины). Леморио уже дважды подвел его, в Риме и Сан-Ремо, каждый раз присылая для «предварительных переговоров» двух этих жалких, некомпетентных, очевидно слабоумных людей, с которыми Юзлику больше уже нечего было обсуждать, поскольку все темы были исчерпаны: свежие сплетни, постельные пристрастия Леморио, глумление Гуля, а также увлечения трех сыновей Юзлика и приемного ребенка самих агентов, красивого юноши-евразиата, недавно убитого во время потасовки в ночном клубе – что закрывало эту тему. Нежданно-негаданно встретив Юзлика в салоне «Бельвю», Ада была рада его присутствию – не только как противовесу смущению и обману, но и потому, что надеялась проникнуть в «Что знала Дейзи»; однако, помимо того, что в смятенном состоянии духа у нее не осталось чар для деловых заклинаний, она скоро сообразила, что если Леморио все же примет предложение, он поставит условием передать ее роль одной из своих любовниц.

Наконец настала очередь Адиного мужа.