Ада, или Эротиада

Марина, по сути, манекен в человечьем обличье, подобных терзаний на испытывала, будучи совершенно лишена этого третьего видения (особого, полного чудных подробностей воображения), которое может быть свойственно также и многим людям, в других отношениях заурядным и несамостоятельным, но без которого память (даже память истинного «мыслителя» или гениального инженера) оказывается, будем откровенны, попросту трафаретом или вырванным листком. Мы не собираемся строго судить Марину; в конце концов ее кровь пульсирует у нас на запястьях и в висках, и многое из наших причуд у нас от нее, не от него. Все же нечувствительность ее души мы предать забвению не можем. Сидевший во главе стола мужчина, соединенный с нею жизнерадостной, юной парой, «юным героем» (на кинолексиконе) справа от нее, «инженю» слева, был все тот же Демон и в чуть ли не в том же черном смокинге (разве что теперь с гвоздикой, которую, вероятно, стащил из вазы, какую Бланш велено было принести из галереи), кто сидел с нею рядом на прошлое Рождество у Праслиных. Умопомрачительная пропасть, какую он при каждой встрече ощущал меж ними, это из разряда кошмарных «чудес света» нагромождение геологических разломов, невозможно было связать с прошлым тем мостиком, каким Марине виделся штрих-пунктир случайных и серых встреч: «бедняжка» Демон (подобным эпитетом награждались все, с кем она спала) возникал пред ней безобидным призраком — в театральном фойе «между зеркалом и веером», в гостиной у общих друзей, а как-то раз в Линкольн-парке, где указывал тростью на обезьяну с чернильной задницей и не удостоил Марину приветствием, забыв о правилах beau monde, так как был с девицей легкого поведения. И где-то в прошлом, в глубоком прошлом, остался — благополучно обращенный в пошлую мелодраму ее сознанием, испорченным кино, — трехлетний жизненный отрезок лихорадочно разбросанных любовных встреч с Демоном, — «Знойный роман» (название единственного удачного фильма с ее участием), пламя в палаццо, пальмы и лиственницы, его Самозабвенное Чувство, его несносный характер, разлуки, примирения, Голубые Экспрессы, слезы, измены, страх, угрозы безумной сестрицы, пусть жалкие, но оставлявшие следы тигриных когтей на покровах мечты, особенно если лихорадит во влажной ночи. И еще тенью на заднике маячило возмездие (и нелепые судебные инсинуации). Но все это были лишь декорации, которые ничего не стоит сложить, надписать «К чертям» и отправить с глаз долой; и лишь в редчайших случаях являлось напоминание — так, ни с того ни с сего возникнет крупным планом: две левые руки, мальчика и девочки, — что делают? — теперь Марине уж никак не вспомнить (а ведь всего четыре года прошло!) — играют `a quatre mains[259]? — нет, ни тот, ни другая не учились играть на фортепиано, — пускают тенью зайчиков на стене? — ближе, теплее, но пока все не то; отмеряют что-то? Что же? Скользят по стволу вверх? Но где, когда это было? Как-нибудь, думает Марина, надо выстроить прошлое по порядку. Прокрутить, подретушировать. Надо сделать в картине необходимые «вставки», кое-что «подтереть»; подчистить кое-какие красноречивые царапины на эмульсии; одновременно разумно скорректировать «наплывы» по ходу действия, урезая ненужный, компрометирующий материал, должным образом подстраховаться; да, надо, надо, пока смерть финальным хлопком не оборвала съемку.

На данный вечер Марина, не слишком напрягаясь, удовлетворилась традиционным потчеванием Демона его любимыми блюдами, насколько смогла припомнить их при составлении меню: зелёныя щи, бархатисто-зеленый щавельно-шпинатовый суп со скользкими, сваренными вкрутую яйцами, который подавался с обжигающими пальцы, мягчайшими, с мясом, с морковью или с капустой пирожками — пи-раш-ш-ки, как их здесь, с придыханием произнося, почитали испокон веков. После по ее замыслу должен был подаваться зажаренный в сухарях sander (судак) с отварным картофелем, hazel-hen (рябчики) и по-особому приготовленная спаржа — безуханка, которая, как утверждают поваренные книги, прустовских последствий не вызывает.^{81}

— Марина, — произнес Демон после первого блюда. — Марина! — повторил он громче. — Не в моих правилах (этот оборот он обожал) критиковать вкусы Дэна по части белого вина или манеры de vos domestiques[260]. Ты меня знаешь, я выше всякого такого вздора, я… (всплеск рукой), однако, дорогая моя, — продолжал он, переходя на русский, — тот человек, который подал мне пирожки, — этот новый лакей, такой одутловатый, with the eyes (с глазами)…

— Глаза есть у каждого, — сухо заметила Марина.

— Да, но у него такие жадные, как у спрута, когда на еду глядит. Но не в этом суть. Он ведь пыхтит, Марина! Он страдает какой-то одышкой (shortness of breath). Ему надо обратиться к доктору Кролику. Это ужасно! Пыхтит прямо как паровоз. Даже у меня в супе булькает.