Это становилось уже дурной привычкой — находиться в карантине. На сей раз не было клетки, как у московских конфедератов. Не было уютной комнаты с музыкой из динамика, как у рейдеров. Был карцер со скрипучей кроватью. Холодный и сырой. С тусклым светом. Электричества едва хватало, чтоб хоть чуточку накалить вольфрамовую нить спрятанной в плафон из толстого мутного стекла лампочки. Но удручало не это. Удручало то, что в этом карантине их держали отдельно друг от друга. Николаю уже казалось, что он прошагал несколько километров, меряя шагами карцер из угла в угол. Останавливался. Тупо смотрел на паутины трещин в стене из крупных шлакоблоков. Снова мерил шагами. Поговорить с товарищами так и не удалось. Конвой воспрещал это делать, пока их сюда вели. Хотя, быть может, их разлучили сразу. Ведь глаза им снова завязали. Во всяком случае, они живы и здоровы. Уже это должно было радовать. Но настроение были подавленным. Даже снисходительное обращение комиссара не оставляло положительных впечатлений. Они ведь хотели добыть топливо и сократить время пути при помощи все того же самолета. Но теперь получалось, что им предстоит пробыть взаперти неопределенное время.
В голове Николая постоянно крутилась мысль, что, возможно, стоило идти к Гау. Он ругал себя за отсутствие инициативы в данном вопросе. Ругал товарищей за неправильное решение в выборе союзника. Ругал старого охотника за то, что он, судя по всему, ввел их в заблуждение своим рассказом о местной ситуации, основанным на его личной неприязни к Гау.
Васнецов наконец перестал ходить и улегся на кровать, которая заскрипела, напомнив о родной солдатской койке в родном и невероятно далеком подвале Надеждинска.
«Надо было ставить на Гау», — вздохнул он и прикрыл глаза. После этого прошло меньше минуты, и он погрузился в глубокий сон.
Огромная толпа, собранная в большом ангаре, продолжала истошно вопить. Мужчины, женщины, подростки. Много людей в униформе натовского образца. Ее нетрудно было узнать по характерным кевларовым шлемам, чем-то напоминающим германскую каску сталкера Армагена из Москвы, по защитным наколенникам и налокотникам. Те, кто разрабатывал амуницию для солдат НАТО, знали свое дело хорошо. Они заботились о защите и комфорте для своих солдат. Она отличалась от формы российских солдат обилием продуманных деталей и элементов. Чего греха таить, в российской армии закостенелое мышление засидевшихся в креслах чиновников и бюрократов было далеко от того, чтобы озаботиться о добротном обмундировании своих солдат. Бойцам не хватало качественной обуви. Им давали повседневную форму, которая в силу своего качества принимала плачевный вид после первой же стирки, а там, наверху, думали не об этом, а о том, подшил солдат белый подворотничок, который практически не имел никакого смысла, или нет. А все новое и качественное, что создавалось для армии, можно было найти лишь на рынке и в магазинах. Хотя в небольших количествах новая и по многим параметрам превосходившая западные образцы униформа все-таки доходила до некоторых подразделений российской армии. Так, во всяком случае, рассказывали на занятиях в новой эпохе. Эпохе после всеобщего конца. Тем не менее на занятиях с воспитуемыми в Надеждинске немало внимания уделяли униформе солдат НАТО. Если поначалу после атомной войны ожидалось, что очень скоро придется с ними столкнуться на своей земле, то много позже, когда все покрылось снегом и тучами, эти уроки стали больше похожи лишь на дань прошлому. На занятиях говорили о достоинствах и недостатках униформы противника и о том, что наша армия выигрывает у них лишь не имеющими мировых аналогов тулупами, ушанками и валенками. Поначалу это могло звучать смешно. Но спустя некоторое время именно от тулупов, валенок и ушанок стала зависеть человеческая жизнь. Да и вообще выживание вида. И все прелести натовской повседневной одежды канули в прошлое. Он еще долго разглядывал всю эту нескончаемую массу людей, поражаясь синхронности их возбуждения и единому порыву, в котором они что-то монотонно вопили. Мужчины, женщины, подростки. Иногда старики или взрослые с грудничками на руках. Их взоры, отражающие бордовый с синим свет в ангаре, были устремлены к большой трибуне, на которой, однако, никого не было.
— Гау!!! Гау!!! Гау!!! Гау!!! — орала толпа, вскидывая руки с зажатыми кулаками над своими головами.
Если у кого-то на руках были маленькие дети, то они плакали от этого страшного шума и жуткой психосферы, окутавшей всех людей, как дым горящего здания окутывает всех находящихся в нем жильцов. Но детский плач тонул и терялся в сотнях глотках, скандирующих:
— Гау!!! Гау!!! Гау!!! Гау!!!