Ад

Все любовники мира похожи: они случайно влюбляются; они видятся, и привязаны друг к другу чертами их лиц; они будто озаряются друг другом через страстное предпочтение, сравнимое с безрассудством; они подтверждают реальность иллюзий; моментально они переделывают ложь в правду.

И в этот момент я услышал несколько откровенно вырвавшихся у них слов:

«Ты для меня, ты принадлежишь мне. Я тобой владею, я тебя беру…

— Да, я для тебя!..»

Вот любовь вся целиком, вот она около меня, та, которая бросается мне в лицо наподобие фимиама, с её возвратно-поступательными движениями, запахом жара жизни, и которая выполняет свой тяжёлый труд доведения до слабоумия и бесплодия.

*

Диалог возобновляется, более тихо, более спокойно, и я слышу, как если бы обращались ко мне.

Сначала с трепетом, почти как во сне, произносится одна фраза:

«Я обожаю наши ночи, я не люблю наши дни.»

И разговор продолжается, с медленным монотонным перечислением доводов, рассеянно, с удовлетворённым убаюкиванием — с иногда смешивающимися и бесформенными словами, ибо два рта сближены, как пара губ:

«Днём всё рассеивается, теряется. Именно ночью нам можно по-настоящему проявить себя.

— Ах! — сказал другой голос, — мне хотелось бы, чтобы мы любили друг друга днём.

— Это будет, возможно… Позже, ах! позже.»

Слова резонируют в длительном и отдалённом эхе.

Потом тот же голос говорит:

«До скорого свидания…

— Боже мой!» — восклицает другой, с трепещущей надеждой.

Я уже слышал подобную жалобу; она настолько одинаковая, будто на земле имелось мало поводов для жалоб: «Я же так хотела светлой участи!» — пожаловалась женщина, нарушающая супружескую верность.

Потом фразами, начало которых я плохо слышу и которые у меня не соединяются одна с другой, они говорят о залитых солнцем грабовых аллеях, о парках с чёрными газонами, о больших золотых аллеях и о больших изогнутых водоёмах, таких искрящихся и сияющих в полдень, что невозможно больше на них смотреть, как на солнце.

Погружённые во тьму, сами являющиеся тенями, они несут свет; они думают о дневном свете, они берут его для себя, и это своего рода памятник синеве и лету, исходящий из них.

И чем больше они говорят о солнце, тем сильнее их голос понижается и стихает.

После более значительной и полной нежности тишины я услышал:

«Если бы тебе можно было представить, насколько тебя красит любовь, как тебя озаряет твоя улыбка!»

Всё остальное уходит на второй план, выделяется только эта улыбка.

Затем мелодия их мечты меняет образы без изменения света. Они упоминают о салонах, о зеркалах и о гирляндах из ламп… Они упоминают о ночных праздниках на податливой воде, полной лодок и цветных шаров, — красных, синих, зелёных, — сравнимых с женскими зонтиками под палящим солнцем в парке.

Снова тишина, затем кто-то из них продолжает разговор, умоляющим тоном, проявляя огромную одержимость, огромную потребность осуществить мечту, доходящую почти до безрассудства:

«У меня жар. Мне кажется, что у меня солнце в ладонях.»

*

И, мгновением позже, торопливо:

«Ты плачешь! Твоя щека мокрая, как твой рот.

— У нас никогда не будет этого, — прозвучала жалоба кого-то из умоляющих — мы никогда не будем иметь этот свет, кроме как в мечтах, которым мы предаёмся ночью, когда мы вместе.

— Он у нас будет! — воскликнул другой голос. — Однажды всё печальное закончится.»

Затем с пафосом добавил:

«Мы его почти имеем. Ты это прекрасно видишь!

— Ах, если бы знали! — вновь повторили они, со своего рода угрызениями совести, которые неведомы. — Все бы завидовали нам; даже самые влюблённые и даже счастливые!»

Потом они снова стали говорить, что Бог их видел…

Эта мрачная группа, которую ваяли во тьме, мечтала, чтобы Бог их бы обнаружил и их коснулся, как озарение, Тогда их сплетённые души существовали бы как более значительные и более возвышенные. Я извлёк нужное слово: «всегда!»

Подавленные, обращённые в ничто, эти существа, которые, о чём я догадывался, ползали под простынями одно по другому как личинки, говорили: всегда! Они изрекали сверхчеловеческое слово, сверхъестественное и необычное слово.

Все сердца одинаковы с момента их создания. Мысль, полная неведомого, ночная кровь, влечение, сравнимое с мраком, издают свой победный клич. Любовники, когда они обнимаются, борются каждый за себя, и говорят: «Я тебя люблю»; они ждут, плачут и страдают, и говорят: «мы счастливы»; они уже оставляют друг друга, утрачивая пыл, и говорят «всегда!» Словно на самом дне, куда они погрузились, они похитили небесный огонь, подобно Прометею.

И я старался к ним подобраться как можно ближе… Мне так хотелось их увидеть в этот момент! Мне хотелось этого так же сильно, как я хотел жить: обнаружить эти движения, этот мятеж, этот рай, эти облики, откуда всё изливалось. Но я не мог дойти до истины. Я едва видел окно, вдали, расплывчатое как млечный путь, в тёмной безмерности комнаты. Я больше не слышал слов, был только шёпот, из которого я не понимал, шла ли речь об их ещё раз достигнутых согласиях, которые налаживались, либо о жалобах, которые вырывались из раны их ртов.

Затем сам шёпот прекратился.