Ад

— Я предлагаю, нет, я категорически настаиваю на том, что нельзя соваться в жизнь реальных людей и распоряжаться ими, как марионетками в кукольном театре. В их жизни, в реальности, есть свои собственные законы, по которым строится их судьба. Родислав много крови Любе попортил, и за это он должен быть наказан. Невозможность вернуть жену и сказать ей, что он ее любит, — это и есть его наказание, и он этим должен мучиться и от этого должен страдать. Это будет справедливо. Понял?

— Кажется, понял, — вздохнул Камень. — А Люба за что наказана такой страшной болезнью и ранним уходом? Она вроде никому кровь не портила.

— А себе? Ты ее саму-то скинул со счетов? Она растоптала свою бессмертную душу, она наплевала сама на себя, и вот результат.

— Ты чушь городишь, — рассердился Камень. — Не может такого быть, чтобы человек старался всю жизнь для других, забывая о себе, а его за это наказывали. Уж в этом-то точно нет никакой справедливости.

— Может быть, может быть, — задумчиво ответил Змей. — Кстати, ты помнишь, я как-то давно просил тебя напомнить мне о том, что я хотел с тобой обсудить один вопрос. У меня тогда времени не было, наш винтокрылый информатор был на подлете, и мы отложили обсуждение до лучших времен.

— Припоминаю, но смутно, — признался Камень. — А что ты хотел обсудить?

— А мне пришел в голову один парадокс. Чем больше на свете любви, тем меньше справедливости.

Камень задумался на короткое время, потом моргнул обоими веками, что было равнозначно кивку головой.

— Кажется, я тебя понял. Я вспомнил, мы тогда с тобой, кажется, обсуждали, насколько справедливо Люба относится к своему сыну-подонку, а ты мне объяснял, что материнское сердце лукаво и, поскольку в этом сердце живет любовь, оно никогда не будет объективно смотреть на предмет своей любви и не будет справедливо по отношению к нему. Правильно?

— Совершенно верно. Вот и получается, что там, где любовь, там нет места справедливости. По определению. Если люди хотят, чтобы все было справедливо, они должны быть готовы к тому, что у них не будет любви, вообще никаких чувств не будет, они превратятся в холодные механизмы. Зато справедливости будет навалом. А если люди стремятся построить мир, основанный на любви, то в нем изначально справедливости не будет. Людям придется выбирать: или одно, или другое. Согласен?

— Как философ — согласен, с точки зрения логики твои рассуждения безупречны.

— А в чем не согласен?

— Да я не знаю, — грустно ответил Камень. — Чем больше я смотрю сериалы про людей, тем больше убеждаюсь, что ты был прав и чистая философия имеет очень отдаленное отношение к реальной жизни. Я уже ничего не понимаю и ни о чем не берусь судить. Слушай, а ты на меня очень сердишься за Любу?

— Очень, — строго ответил Змей.

— И долго будешь сердиться?

— Долго. А что ты хотел?

— Я хотел спросить, как там дальше было. Ворон только про смерть Любы рассказал, разрыдался и улетел, я даже слова сказать не успел.

— Ну, спрашивай, — неохотно разрешил Змей.

— Леля приехала на похороны?

— Конечно. Она ужасно сердилась на отца за то, что ей никто не сказал о болезни Любы. Люба запретила дочери рассказывать. Она же понимала, что Леля приедет, и хотела, чтобы дочь запомнила ее здоровой и веселой, какой она была, когда приезжала в марте в Лондон. Люба не хотела, чтобы тонкая и чувствительная Лелечка видела мать ослабевшей и исхудавшей.

— А как Родислав?

— Плохо. Что тут еще скажешь? Он только перед смертью Любы спохватился и понял, как на самом деле к ней относится. Сначала испугался, что теряет ее, а потом опомнился, и до него дошло, что он на самом деле без нее жить не может. И никогда не мог, иначе давно бы уже ушел. Знаешь, у людей это часто бывает, я бы даже сказал — сплошь и рядом: только страх утраты открывает глаза на истинные чувства. К сожалению, иногда такие открытия делаются слишком поздно.

Об этом Камень уже знал от Ворона, но промолчал, чтобы еще больше не рассердить Змея. Он чувствовал себя ужасно виноватым за то, что натворил.

— А Аэлла с Кириллом как? Поженились? — робко спросил он.

— Представь себе, да, — усмехнулся Змей. — Тихо так, скромно, никаких пышных торжеств. Родислава позвали, Бегорского, Тамару, еще кое-кого, в общей сложности человек пятнадцать получилось. Живут себе и вполне довольны друг другом. Аэлла оперирует в своей клинике и деньги гребет лопатой, Кирилл снимается понемножку.

— А Родислав больше не женился?

— Вот тут ничего не могу тебе сказать. Я посмотрел только девятый год, через год после смерти Любы. Через год он еще был один. Но если вспомнить его сексуальную проблему, то крайне маловероятно, что он женится. У него даже любовницы быть не может. Так и прокукует один до самого конца, наверное.

— А Тамара? Она же Любе обещала, что не бросит Родислава. Неужели бросила?

— Как тебе сказать… Год она рядом с ним продержалась, поддерживала, занималась хозяйством, подыскивала ему домработницу, памятник Любе на могилу делала. А потом…

— Что — потом? — нетерпеливо произнес Камень. — Ну, говори же, не тяни.