ac0846a334c74b76bf3c8ff10e16ffdc

Это было забавно — видеть в глазах людей разочарование. Какую-то горькую обиду, почти ненависть. Разочарование… Словно бы она каким-то своим действием предала их. Как будто этих людей не предупреждали о том, что когда-нибудь они обязательно обожгутся? Так чего уж они так обижались? Все обижались, все! Это было смешно и немного противно — хотелось некрасиво скривить губы и холодно усмехнуться. И она это делала. Делала, каждый раз, когда люди уходили от неё. В детстве было немного обидно — казалось бы, если человека предупредили и он сначала остался, он должен оставаться и дальше. Иначе, это смотрится почти что глупо. Хотя, потом, пожалуй, она прекрасно поняла сладость того мига, когда можно было нарушить собственное слово. Нарушить — и ни разу об этом не пожалеть. Лишь усмехнуться презрительно своими тонкими губами, лишь сверкнуть исподлобья своими тёмными глазами. А порой — и расхохотаться с какой-то затаённой злобой. Громко-громко. Так, чтобы все слышали. И боялись. Если боялись, было особенно здорово. Тогда хотелось смеяться ещё больше. И к горлу обязательно подступала та тянущая тяжесть презрения. И губы начинали расплываться в новой усмешке. Врать она любила. Пусть делала это и не настолько хорошо, насколько ей самой этого бы хотелось, люди ей верили. Первое время. Общения ей всегда, пожалуй, хватало — она легко могла познакомиться с кем-либо. И сначала этот человек обязательно буквально обожал её, ловил каждое её пропитанное какой-то едкой злобой слово, каждую слегка самодовольную ухмылку, каждый язвительно-насмешливый взгляд… Чуть позднее человек старался каким-то образом повлиять на неё, заставить измениться. А потом… Потом всё исчезало. И к этому она уже давно успела привыкнуть. К тому, что все те люди, что пытались стать её друзьями, исчезали. Хотя нет… Исчезала в основном она — словно бы растворяясь в воздухе, забывая писать и как-либо давать о себе знать. Забывала — находила в своей жизни новое увлечение, куда более яркое, сочное, забавное. Наверное, вся её жизнь была сплошной погоней за впечатлениями. Лишь бы только не скучать. Из-за скуки могла случиться депрессия. А нет ничего… скучней. Замкнутый круг и всё такое. Поэтому, впечатления должны были сменяться с той быстротой, на которую только можно было рассчитывать. И, пожалуй, они сменялись.

Новые книги, новые фильмы — много и книг, и фильмов, — новые места, новые увлечения, новые хобби, новая музыка, новые люди. Всё, что кружилось, сверкало, кричало — всячески привлекало к себе внимание. Всё, что пряталось где-то на грани реальности и воображения, манило к себе терпкостью чего-то запретного — привлекало к себе внимание. Новые впечатления позволяли на некоторое время обо всём позабыть. Даже о том, что когда-то было важным. Тем более, о том, что когда-то было важным. Не было ничего хуже постоянной скуки. Ну разве что… Нет, всё же, не было. Если только знать, чем себя занять, даже смерть кого-то довольно дорогого для тебя будет не так страшна. Главное, чтобы мозг и руки были заняты. Струной скрипки ли, кисточкой для рисования ли, окровавленным ли кинжалом — всё равно. В конце концов, это не так уж и важно. Скучна лишь постоянность, пожалуй. Если это только не постоянный поиск чего-то. С неудачами, падениями, разбитыми коленками, расцарапанными локтями, искусанными ногтями… Искать что-либо было интересно. Карабкаться, подниматься, падать, потом снова карабкаться, снова обдирать колени и локти до крови, но всё равно лезть, не обращая никакого внимания на боль.

Это было интересно — делать вещи, от которых другим хотелось на неё сердиться. Было так забавно видеть гнев в их глазах, ярость, а иногда и боль. Боль… Словно бы её была вина, что они никогда даже не стремились её как-то понять, услышать её предупреждения. Так что уж было сокрушаться так сильно, смотреть на неё почти затравлено, если предупреждение уже давно успело прозвучать? В конце концов, ничего особенно страшного обычно не происходило. Обычно. А если происходило — разве не было возможности быстренько всё это исправить? Просто не нужно ныть. Нужно для этого что-то делать. Мария Фарелл больше всего на свете не любила тех, кто ноет. Нет, вполне можно было поныть, схватив Ала за воротник куртки, когда было больно или тоскливо. Но ныть, когда тебя прекрасно предупреждали о возможных последствиях какого-то действия — уж извольте! Марии было бы стыдно даже думать об этом. Впрочем, признать, что она ошибалась, пожалуй, тоже. Легче было просто делать вид, что ничего не произошло. Так почему же остальные смотрели на неё с таким разочарованием? Разве это была не их вина — что они не поверили ей, когда она честно им в чём-то признавалась?