Абель в глухом лесу

Я слушал рассказ кассира, похолодев; тут только и понял, отчего всю минувшую ночь не шел ко мне сон. Уразумел и то, в чем мы дали промашку, собравшись Фусилана в город отправить. В том она заключалась, ошибка наша, что, посадив его возле руля и педалей, мы ему ноги связать не додумались. Но неужто же мне обо всем самому печься, когда и директор был рядом, а он-то, известное дело, человек ученый и умом не обижен?!

Помолчал я минуту-другую, соображая, да и спрашиваю:

— А Фусилан?

— Его след простыл, — ответил кассир.

У меня-то давно, с первых слов его мысль такая была, вот я сразу и брякнул:

— Это я знал.

— Знал? Откуда? — подозрительно спросил кассир.

— Из ваших же слов, — ответил я. — Вы ведь с того свой рассказ начали, что случилось, мол, большое несчастье. А вот если бы эту историю рассказывал Фусилан, ему бы и в голову не ударило несчастьем это назвать.

Кассир поглядел на меня еще подозрительней.

— Это что ж за философия такая? — спросил он.

Собрался я тут с мыслями и принялся ему растолковывать:

— А вот послушайте! Допустим, к примеру, такой случай: два вора едут на автомобиле, и они друг дружке враги заклятые, как оно в воровском мире бывает обычно. Ну и вдруг на плохой дороге перевернулись, как вот с бедным господином директором случилось, и то ли один из них, то ли другой, а не то оба вместе поранились. И сам пострадавший, и друзья его про то рассказывают, какая несправедливость стряслась, а другой и его дружки утверждают, что бог правильно рассудил. Если же досталось обоим, тут они стонут на пару и тех жуликов клянут, которые дорожные налоги бессовестно прикарманивают.

Кассир насупился и вдруг, подловить решив, спросил:

— По-твоему выходит, что, как бы ни случилось, беды в том нет? Так?

— Не так.

— А как же?

— Беда — когда оба они целехонькими из беды выходят.

Похоже было, что молодому баричу не шибко понравились мои речи: он поглядел на меня сердито, прямо-таки пронзил взглядом, и сразу стало понятно, что когда-нибудь и он в директора выйти надеется. А потому мыслит так: мало служить за жалованье, надо еще везде и во всем своей стаи держаться.

— А не бывал ли твой старший брат в русском плену? — спросил он.

— Нет… с чего это вы спрашиваете?

— Да так уж, подумал: не он ли научил тебя таким разговорчикам?

— Каким разговорчикам?

— Каким? А вот как большевики говорят.

Я понял, о чем он, были в нашем селе мужики, которые и повоевали, и в плену побывали. Так что я бы ему ответил как надо, но едва он слово «большевики» выговорил, как жандарм уж был на ногах.

Кассир струхнул даже.

— Это мы так, просто шутим, — сказал он.

Жандарм ничего не ответил ему, но не лег, опять по комнате пошел с досмотром. Замолкли и мы, сидим наблюдаем, что уж он там выискивает. А жандарм все ходит, медленно, ко всему присматривается; переворошил мои книжки-тетрадки, заглянул в кастрюльку, там еще молока оставалось больше половины. Да если б заглянул только, молоку бы от этого большой беды еще не было, но он взял кастрюльку обеими своими ручищами, поднес ко рту и не опустил до тех пор, пока не выпил молоко до последней капли. Допив, засопел, со стуком поставил пустую посудину на стол и сказал злобно:

— Но, черт!

И, успокоившись, опять лег на кровать.

«Но, черт!» было первое, что произнесли его губы в моем доме. По одному этому да еще по тому, как вскочил он давеча с кровати, я узнал о нем больше, чем если бы он проповедовал тут не закрывая рта. То, как бессовестно выдул он молоко, означало, что он великий обжора, а то, как вскочил, — что повсюду выискивает большевиков, словно кошка — мышь.

Лег, значит, он на мою постель, вытянулся во весь рост; нас ему было не видно, мы с кассиром позади изголовья стояли. Кассир, не имея возможности говорить, все же воспользовался каплей свободы: он показал сперва на жандарма, потом на мою голову, потом широко открыл рот и захлопнул его, совсем как собака, когда мух ловит. То есть хотел сказать, что жандарм откусит мне голову.

— Больно велика галушка! — сказал я громко.

Кассир испуганно замахал руками, молчи, мол, спятил ты, что ли! В одну минуту собрался — и за дверь.

Я вышел за ним.

Там, на свету, мне опять бросились в глаза его веснушки, они словно подмигивали мне, про затею мою напоминая, которую я уж было и забывать стал. Однако исполнить ее надо было аккуратно, исподволь подвести кассира, чтобы не разгадал он моего умысла.

— Уж не домой ли собрались, молодой барич? Так скоро? — спросил я.

— Ничего не поделаешь, пора мне, — сказал он.

— Э, куда спешите, пусть подождет немного девица!

— Какая девица?

— А что, их много у вас?

— Кого?

— Зазнобушек?

Кассиру по душе пришлась дорожка, на которую я его вывел, он плечами эдак повел и говорит:

— Ну, одна-две-три найдутся, это уж точно!

— Еще бы! — вел я его все дальше. — Вон какой вы, барич, видный из себя, и характером обходительный, глаза красивые, речи умные, можно сказать, всем хороши, и душою, и телом.

От моих похвал у кассира словно красный гребень петушиный на голове вырос; но тут же петушиный гонор тень бабочки накрыла, и он сказал:

— Н-ну, хорош-то, хорош, да можно бы и получше.