А жизнь продолжается

— Я говорю — заброшена. Все куда-то подевались, и теперь я одна. Присядем-ка на немножко, я вам кое-что расскажу. В этой жизни из меня ничего не вышло, но пока я могла занимать себя болтовней и флиртом и любезничаньем, я еще как-то существовала. Я привыкла к этому, поскольку из меня ничего не вышло, мы встречались и проводили время за болтовней. Один лежал на солнцепеке и говорил: «Soli me tangere!»[15] Другой вольничал: «Ладно-ладно, фрекен, коли вы повадились по воду с вашим кувшином, там вам и…» Вот над такими вещами мы и смеялись. А к чему нам еще было и прибегать, мы были такие никчемные, вот и болтали напропалую и вошли во вкус. В Бога мы не верили, мы были слишком молоды для религии, и конечно же, мы все еще питали надежду чем-нибудь стать. Мы ютились в меблирашках и мнили себя артистическими натурами, слегка музицировали и пели, устраивали складчину, выпивали, покуривали, и много чего позволяли себе на словах, и ненавидели себя, и никого не любили. Обычная история. Мы полиняли до времени. Некоторые женились, неудачно, пошли дети, детей пришлось отправить к его или ее родителям. Некоторые пристрастились к вину и стали запойными пьяницами, с беспечной походкой и шляпою набекрень, двое-трое застрелились, и никто так никем и не стал. Мы уехали затем, чтоб вернуться увенчанными славой, а сделались хуже тех, кто остался дома. Некоторые вообще не вернулись домой. Мне представилась возможность выйти замуж, и я согласилась, только я была уже настолько опустошенной, я не любила и не люблю по сей день. Замечательный человек, я могу на него опереться, ради меня он готов расшибиться в лепешку, но что мне до этого, я — вовне. А человек прекрасный. Он мечтал стать архитектором, у него был талант, но не было средств. Потом он встретил меня и окончательно выбился из своей колеи. Ноу него хватает художественного чутья, он понимает меня и поддерживает. Когда я сбрасываю туфли и одна опрокидывается на бок, он ставит ее прямо… это я вспоминаю вчерашний вечер, когда я наполовину ожидала, что вы придете, а вы не пришли, и я зашвырнула туфли. Я и на него разозлилась, зачем он поднял туфлю. «Зачем, — спрашиваю, — ты это сделал?» А он засмеялся и говорит: «Иначе служанка подумает, что у нас была потасовка». Он хорошо ко мне относится, он меня понимает, я к нему привязана, но чтобы любить, до безумия, — этого нет. Я на это совершенно неспособна, потому что из меня ничего не вышло. Я исковеркана. Да, но любовь и влюбленность и прочее — это всего лишь недуг, говорит он, чтобы меня утешить. И наверное, он прав, только это такой недуг, с которым лично он жил все эти годы и так от него и не избавился. Знаете, почему он сделал чертеж вашего дома?

— Потому что он архитектор, — ответил аптекарь.

— Да. Но только он сделал это, чтобы показать, насколько он далек от ревности. Да. Хотя она засела в нем точно жало. Он не хвалится тем, что сумел себя превозмочь, нет, он придумал это по доброте душевной, это чистейшее проявление доброты, он не хочет меня мучить. Я даже не знала о его чертежах, пока вы мне сами позавчера об этом не рассказали.

— Ну а может, он рассчитывал, что рано или поздно вы об этом узнаете, — сказал Хольм.

— Да, рано или поздно. Только он очень огорчится. Я ему еще ничего не говорила.

— Черт возьми, до чего благородно! — воскликнул Хольм.

— Вы его не знаете, — сказала фру Хаген. — Вы человек крепкой натуры, ну в точности какими были и мы, когда жили в меблирашках и на словах позволяли себе бог знает что. Вот почему я затосковала, когда вы вчера не пришли, настолько я испорчена, мне не хватало вашей вольной болтовни, простите за выражение! Я не слыхала ее уже много лет, пока не повстречала вас здесь, я привыкла к ней, поскольку я так ничем и не стала, ведь она поддерживала во мне жизнь, благодаря ей я существовала. А сегодня я вышла из дому, зная, что встречу вас, я знала, что вы придете.

— Фру Хаген, что-то я вас не пойму. Можно, я спрошу вас о чем-то прямо?

— Влюблена ли я в вас? Нет, не влюблена.

— В самом деле?

— Да. Не больше, чем в кого-либо другого, мне кажется. Нет, я на это не гожусь, я исковеркана. Такими мы становимся, никчемные люди, мы тоскуем, но любить — нелюбим.

— Тогда почему же вы меня здесь караулили?