А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Том 2

Как я вам благодарен, милая и добрая маменька, и тебе, ma chère Sophie,⁶ за письмо, полученное сегодня. Я очень желал, но не смел надеяться получить его, потому что это более, нежели сколько было обещано. Но вы знали, что, отчужденный от родины пространством, я не чужд ее печалям и радостям и что с тех пор, как роковое известие достигло меня и русскую братию в Париже, наши сердца и взоры с тоскою устремились на великого покойника и мы жадно ожидали подробностей. Если что может здесь утешить друга отечества и друга Пушкина, так это всеобщее сочувствие, возбужденное его смертию; оно тронуло и обрадовало меня до слез! Не всё же у нас умерло, не всё же холодно и бесчувственно! Есть струны звучные даже и в петербургском народе! Милые, добрые мои сограждане, как я люблю вас! Но с другой стороны то, что сестра мне пишет о суждениях хорошего общества, высшего круга, гостинной аристократии (черт знает, как эту сволочь назвать), меня нимало не удивило; оно выдержало свой характер: убийца бранит свою жертву — это должно быть так, это в порядке вещей. Que d’Antès trouve des défenseurs,⁷ по-моему, это справедливо; я первый с чистою совестью и с слезою в глазах о Пушкине протяну ему руку: он вел себя честным и благородным человеком — по крайней мере, так мне кажется, mais que Pouchkine trouve des accusateurs acharnès… les misérables!..⁸ Быстро переменялись чувства в душе моей при чтении вашего письма, желчь и досада наполнили ее при известии, что в церковь впускали по билетам только la haute société.⁹ Ее-то зачем? Разве Пушкин принадлежал ей? С тех пор, как он попал в ее тлетворную атмосферу, его гению стало душно, он замолк… méconnu et déprécié il a végété sur ñå sol arride et ingrat et il est tombé victime de la médisance et de la calomnie.¹⁰ Выгнать бы их и впустить рыдающую толпу, и народная душа Пушкина улыбнулась бы свыше! Повторяю, что сказал в том письме: бедная Наталья Николаевна! Сердце мое раздиралось при описании ее адских мучений. Есть странные люди, которым не довольно настоящего зла, которые ищут его еще там, где нет его, которые здесь уверяли, что смерть Пушкина не тронет жены его, que c’est une femme sans coeur.¹¹ Твое письмо, милая сестра, им ответ, и сердце не обмануло меня. Всеми силами душевными благословляю я ее и молю бога, чтоб мир сошел в ее растерзанное сердце.

Хвала царю за то, что он не отстал от своих; он показал себя молодцом — нечего сказать!

Дай бог, чтоб не было строгих наказаний! Зачем вы мне ничего не говорите о Дантесе и бедной жене его?» (там же, с. 249–295).

В приписке к этому письму, сделанной 1 марта/17 февраля, Андрей Карамзин пишет:

«В воскресенье после обедни отслужили мы панихиду Пушкину. Священник обрадовался, когда узнал, что я Карамзин, сын Николая Михайловича, но скоро разочаровал меня наивно-глупым размышлением: я объявил ему о нашем горе: „Александр Серг<еевич> Пушкин убит на дуэли!“ — „Как же это можно-с, ведь дуэли запрещены-с!!!“» (там же, с. 296).

В другой приписке, сделанной 2 марта/18 февраля:

«Прочитав первую страницу этого письма, которую написал я сгоряча, мне стало было совестно, что я так напал на бонтонное петербургское общество, но теперь, после письма Аркадия Россет к сестре его <Смирновой>, я не только мысленно повторяю всё сказанное мною, но мне еще кажется мало. Как вспомню, так злость и негодование разбирают, тем более, что и здесь есть хорошие образчики. Так, например, Медем, член нашего немецкого посольства, чуть не выцарапал глаза Смирнову за то, что он назвал Пушкина l’hómme le plus marquant en Russie,¹² и прибавил: «Pouschkine a fait de jolis vers, c’est vrai, mais sa popularité ne lui est venue que de ses satires contre le gouvernement!».¹³ Жаль, что он не сказал этого мне; я бы осадил ревельскую селедку! Уж эти немцы безотечественные, непричастные русской славе и русским чувствам, долго ли им хмелиться на чужом пиру? Как ни сойдемся, всё говорим про одно, и разойдемся, грустные и сердитые на Петербург!