А потом я проснусь

Я и сам не помню, как дохожу до ее палаты, как толкаю дверь и оседаю на пол рядом с ее койкой. Меня штормит. Все три с половиной недели, не считая первых дней, я не позволял себе падать духом и думать о плохом. Ждал ее, как ждут близких из дальней поездки: скучал, но был твердо уверен, что скоро она ко мне вернется, живая и невредимая. Это помогало просыпаться каждое утро в нормальном настроении, завтракать, общаться с людьми и полноценно работать. Но мужику в белом халате и нелепых очках с толстенными стеклами удалось пошатнуть мою веру. Защитная броня оптимизма треснула, и теперь отчаяние беспрепятственно сочится в кровь. Потому что есть шанс, что он прав.

Не знаю, сколько времени я провожу, сидя на полу возле Ярославы, пока меня не окликает вошедшая санитарка. Она сочувственно сообщает, что мне придется выйти, так как ей необходимо «провести процедуры». Процедуры, как я знаю, это обработка кожи раствором от пролежней, замена катетера для мочи, постановка зонда, через который в желудок Ярославы поступает питательная смесь, не позволяющая умереть от истощения.

—Спасибо, что заботитесь о ней, — говорю я, остановившись в дверях. Знаю, что это ее работа, но все же.

Одарив меня вежливой улыбкой, женщина откидывает простыню с ног Ярославы. Сейчас они походят на безжизненные тростинки.

Я закрываю дверь и плетусь к дерматиновой скамейке, стоящей вдоль стены. Ехать домой нет ни сил, ни желания. Работать тоже. Оказывается, мой трехнедельный оптимизм был не более, чем напускной бравадой. Разговор в кабинете заведующего меня размазал. Спасительная фраза, которую я повторял себе все это время, рассыпалась на слоги, слоги развалились на буквы, и их больше не собрать воедино. Теперь в голове крутится другое. Что, если она больше никогда не очнется? Или очнется инвалидом, не способным застегнуть пуговицы? Как моя жизнерадостная Ярослава с этим справится? И как смогу справиться я, зная, что не защитил, когда должен был?

Прислонившись к стене затылком, я закрываю глаза. Если в жизни каждого приходит момент, когда он достигает дна — то сегодня я достиг своего. Злиться, бодриться, убеждать себя в том, что нельзя отчаиваться и следует двигаться дальше — на все это совершенно нет сил. И оно, конечно, пройдет, если не сегодня, так завтра, если не завтра, то через месяц или через год, но пока так. Я с головой погрузился в беспросветный серый вакуум, который никогда не поменяет своих депрессивных красок и куда не просочится ни один солнечный луч. Потому что лучом была Ярослава.

А потом я вдруг вижу ее. Звонкий, словно перелив колокольчиков, смех щекочет ушную раковину, а сияние ореховых глаз наполняет тело знакомым ощущением эйфории. Ярослава стоит от меня на расстоянии вытянутой руки. Такая родная и такая красивая. Самое совершенное существо на земле. Настоящий ангел.

— Иди ко мне, не бойся, — она игриво манит меня пальцем. — Хочу, чтобы ты меня обнял. А ты хочешь?

Я хочу. Больше всего на свете. В ее объятиях — спасение. Я знаю, как она пахнет, какое мягкое тепло излучает ее тело — и это лучшее из всего, что может существовать.

—Я тебя люблю. — Слова отчего-то даются мне с трудом, будто в горле застряла металлическая штуковина, мешающая говорить. — Подойди ко мне, пожалуйста. Только сейчас. Дальше я поведу тебя сам.

Она выглядит обиженной и разочарованной, даже роняет руки.

— Почему? — спрашивает жалобно. — Ты не хочешь меня обнимать? Пойдем туда вместе. — Она кивает себе за плечо, откуда струится холодное серебристое сияние. — Я хочу быть с тобой всегда. Меня все бросили. Все до единого. — В ее глазах появляются слезы. — Не бросай и ты.

Я хочу наплевать на все и пойти за ней. Она начинает плакать, и видеть это невыносимо. Какая мне разница, куда идти, если это означает быть вместе. Мы везде сможем быть счастливы.

Я собираюсь шагнуть к ней, но тело, как и язык, плохо слушается — ноги тяжелые, ступни — те и вовсе неподъемные. И знакомый назойливый голос в голове шепчет: «Тебе не нужно туда. И ей не нужно тоже».

—Ангел, я не могу. — Я с трудом отрываю руку от бедра и тяну к ней. — Пожалуйста, подойди ко мне. Пожалуйста. Клянусь, ты не пожалеешь. Доверься мне. Я тоже больше всего на свете хочу тебя обнять.

По ее щекам продолжают катиться слезы, губы дрожат так, будто она напугана до смерти. Моя рука, висящая в воздухе, весит тонну. Долго держать ее так я не смогу.

— Пожалуйста… — хриплю я, продираясь сквозь металлический барьер, сковавший горло. — Я люблю тебя больше всего на свете. Пойдем со мной… Так будет правильно.

Мне не удается выяснить, прислушалась ли она ко мне, потому что неожиданно начинаю терять зрение. Серебристое сияние меркнет, лицо Ангела становится все прозрачнее и прозрачнее, пока окончательно не сменяется безликим серым полотном. Одновременно с этим в барабанные перепонки ввинчивается оглушительный шум. Он нарастает с каждой секундой, вплетая голоса в свою беспорядочную какофонию.

— Дмитрия Олеговича позовите… Не знаю... Возможно, еще не уехал. Тонометр нужен… Да, в триста пятую…