А П Чехов в воспоминаниях современников

Считать ли те слова пророчеством или предчувствием - бог весть! Но почему-то вспомнились они только сейчас, когда заворошились воспоминания о злополучном спектакле; а тогда и я пропустил их мимо, да и сам Чехов, по-видимому, тоже позабыл.

По крайней мере незадолго до представления "Чайки" я получил от него из Мелихова сообщение об этом в самом жизнерадостном тоне: "Около 6 - жажда славы повлечет меня в Северную Пальмиру на репетиции моей "Чайки". Предполагается, что эта пьеса пойдет 17-го октября в бенефис Левкеевой, причем роль героини семнадцати лет, тоненькой барышни, будет играть сама бенефициантка". (Левкеева была очень толста, с усиками на губах и отличалась последнее время в ролях комических старух.){26}

Но уже накануне спектакля я видел Чехова не в розовом настроении. Он только что вернулся с репетиции "Чайки" и имел вид совсем нездоровый, пил усиленно содовую воду и в антрактах резко критиковал исполнителей (кроме В.Ф.Комиссаржевской, которая, по его замечанию, одна вела роль в надлежащем тоне).

Что же такое случилось?

А вот возьмемте наудачу любую из петербургских газет, вышедших на другой день юбилейного бенефиса Левкеевой...

"Вчерашнее юбилейное торжество омрачено было беспримерным скандалом. Такого головокружительного падения пьесы мы не запомним..." - читаю в одной газете.

Разворачиваю другую: "Давно не приходилось присутствовать при таком полном провале".

Быть может, еще хотите взглянуть третью?..

"Чехова "Чайка" погибла: ее убило единогласное шиканье всей публики. Точно миллионы пчел, ос и шмелей наполнили воздух зрительного зала - до того сильно и ядовито было шипенье..."

Перечитывая теперь эти театральные злыдни, прямо глазам не веришь! Чего тут только нет! "Птичья пьеса", "нелепица в лицах", "кляуза на живых людей", "экземпляр для театральной кунсткамеры" и т.д.

"Присутствовал весь литературный мир", - оповещалось в газетах. Но это очень громко звучит в печати, а на деле представляет какой-нибудь десяток добрых литературных имен. Прибавьте сюда дюжину чутких восторженных поклонниц Чехова... вот и все!.. Это капля в широком \66\ море бенефисной публики, той особенной петербургской бенефисной публики, которая, заплатив тройную плату за места, ищет на сцене вовсе не литературы, а любимой актрисы, в ослепительных бенефисных туалетах и раздражительно любопытного зрелища - зрелища и зрелища прежде всего!..

А ее, не угодно ли, угощают пьесой, написанной дерзко наперекор театральной рутине, да еще, вдобавок, исполненной в том тусклом банальном тоне, в каком актеры-любители разыгрывают всякие переделки. И г-жа рутина-публика точно вдруг помешалась от разочарования и с капризной придирчивостью вину актеров всецело перенесла на автора... Бедному автору ставилось решительно все в вину, самые простые мелочи!..

На сцене в первом акте, после захода солнца, темнеет.

- Почему это вдруг стало темно? Как это нелепо! - слышу чей-то голос позади моего кресла.

Во втором акте Треплев (Аполлонский) кладет у ног Нины Заречной (Комиссаржевская) убитую чайку. Рядом со мной опять кто-то ворчит:

- Отчего это Аполлонский все носится с какой-то дохлой уткой? Экая дичь, в самом деле!..

В антракте (между вторым и третьим действием) сталкиваюсь в проходе между креслами с одним превосходительным членом театральной дирекции.

- Помилуйте, - говорю я ему, - разве можно такие тонкие пьесы играть так возмутительно неряшливо?

Театральный генерал презрительно фыркает.

- Так, по-вашему, это "пьеса"? Поздравляю! А по-моему, это - форменная чепуха!

Прохожу в буфет и встречаю там знакомого полковника, большого театрала. Вот, думаю, с кем отведу душу...

- Ну, и отличился же сегодня Сазонов! - негодую я: - Вместо литератора Тригорина играет доброй памяти Андрюшу Белугина?..{27}

Но миролюбивый полковник раздраженно на меня набрасывается:

- Да-с, и надо в ножки ему поклониться, что еще "играет"! Удивляюсь на дирекцию - как можно ставить на сцену такую галиматью!..

Возвращаюсь в партер, удрученный до последней степени.

В третьем акте, во время глубоко трогательной сцены между Аркадиной и Треплевым, в бенефисной публике, бог \67\ весть с чего, вызывает веселое настроение белая повязка, похожая на чалму, которую мать накладывает на голову раненого сына (в последнем издании "Чайки" Чехов сделал очень тонкую поправку в этом месте){28}.

Следующая за ней сцена между Аркадиной и ее сожителем - литератором Тригориным - прямо великолепна по реализму и оригинальности замысла. Но сцена разыграна была Сазоновым и Дюжиковой грубо и банально, и момент, когда Аркадина падает на колени перед Тригориным, показался большинству смешным и неестественным.