А ночь была как музыка, как милость

– Ты бы лучше молчала. На работе послабление получишь. Да и не поверит тебе никто. И зла не держи. Разве может мужик спокойно выдержать, глядя на твои прелести каждый день, терпежу ведь нет. Сама виновата, слишком справная выросла. Да не лежи бревном, застирай, вымой. Ничего страшного не случилось. Все девки к сроку бабами становятся. Ты теперь взрослая стала, беречь больше нечего, можешь и других мужичков спробовать. Федьку свово, например. Небось понравилось? Я мужик видный, при должности. Можешь и впредь обращаться. Мамке твоей за такую дочку выработку припишу. Ты тоже в накладе не останешься. Ладно, пошёл я.

Перемогла Степанида, перетерпела. Никому слова о насильнике не сказала. Только всё зря: животик расти начал, слухи зайцами поскакали по посёлку.

Мамке сознаться пришлось.

Та рыдала, причитала, молилась всю ночь. И что? Слезами ничего уже не исправить.

Утром пошла мамка в партком и прямым текстом: так, мол, и так – обрюхатил, скотина бородатая.

Петра Ефимовича на ковёр и шкерить.

Мужик оказался кремень: я не я и хата не моя. Все, мол, видели, что Федька Хромов её обхаживал: целовал, миловал.

– Он и обрюхатил, паршивец, не иначе.  Федьку и гнобите. А я ни сном, ни духом.

Короче, отговорился. Поверили ему.

На Степаниду совсем косо глядеть начали: мало того, осрамилась, так ещё и напраслину на уважаемого человека, мастера производства, инвалида войны, награждённого медалями за отвагу, возвела. Где такое видано!

Федька подумал, отговариваться не стал.

Хоть и не по себе ему, а любил Степаниду.

Принял вину на себя, обещал жениться. Насмешки, проклятья – всё выдержал. Слово сдержал, заслал сватов, хоть девчонке такой расклад не по душе был.

Мамка уговорила, – срам прикрой, а там видно будет. Дело парень предлагает. А Петьку козломордого Бог накажет. День и ночь молиться буду, сама за  ним присмотрю. Рано или поздно оступится, охальник. Бог не Ермошка, видит немножко. Ох, чёрт окаянный! Чтоб тебе ни дна, ни покрышки. Догуляется, козёл, оторвут бабы евойные причиндалы и котлет из них наделают. Ирод окаянный!

Не хотела Степанида начинать семейную жизнь с непонятного факта, который поначалу мог не сказаться. Неизвестно, чем дальше такой расклад обернуться может.

Но деваться некуда: справили свадебку.

Гостям весело было, не то, что молодым.

Еле дотерпел Федька до окончания гулянья. Не церемонился с невестой: впился в губы как клещ, затем рукой быстренько влажное нашарил, задрал подол и ворвался. Не так больно как Пётр Ефимович, ласковее, только от ожидания боли всё одно ничего приятного не было.

Отстрелялся Фёдор быстро, откинулся, дышал, словно молотобоец, после в себя пришёл и другой раз принялся. Потом опять. Отлежится, отдышится и снова наваливается.

Степанида молча неизбежную участь принимала, тем более мамка наставляла, чтобы не напугала ненароком молодого муженька отказом, –  может и до скончания веку проживёте вместе, если повезёт, а на нет и суда нет. Как уж сложится, доченька. Хочется бы, чтобы  хорошо, по-людски.

Прожили молодые в любви и согласии с полгода.

Фёдор поначалу в Степаниде души не чаял, каждую свободную секунду ластился, слова приятные говорил, животик нежно оглаживал, мечтал вслух, как заживут, когда ребёночек родится и война закончится.

Про окончание войны в то время все мечтали. Ждали радостной вести. Солдатки извелись без мужиков.

У Степаниды к тому времени живот на нос полез, вот-вот опростается. Казалось бы, всё у них с Феденькой срослось: обвыклись, притёрлись.

Как и раньше смотрел парнишка на жену влюблённым взглядом, полным неподдельного изумления и восхищения ненаглядной милашкой. Каждую секундочку знаки внимания выказывал, ласково и нежно прикасался, чем ублажить не ведал.

Однажды у дружка праздновали что-то, позвали и Федю. Идти не хотел, думал с женой вечер провести. Степанида сама уговорила. Что же парень всё с ней да с ней, пусть развеется, повеселится. Устаёт.

Знала бы, где упасть, так соломки подстелила. Может, и не помогло бы, но все же…

Пришёл Федор едва не под утро, чернее тучи: видно дружки чего наговорили, разбудили лихо.

Пьяненький был крепко, сердитый. Привязался к Степаниде – расскажи да расскажи, как тебя старый козёл брюхатил.

– Ласков ли Петруха с тобой был, когда невинности лишал? Глазки, небось, от приятности закатывала. Или кричала от восторга и вожделения, а, сучка?  Кто ещё, окромя него, в пещерку твою мерзкими причиндалами лазил? Сказывай, тварь!

Сам смотрит исподлобья. Кулаки сжал, наступает.

Степанида окаменела от предчувствия, задний ход включила, пятится.

На очередном шагу споткнулась и завалилась навзничь, головой о табуретку ударилась.

– Ах ты, сука ж! Ещё и орёшь! Мне больно сделала, сама криком заводишься! Вот тебе, подстилка, вот!

Вторым или третьим ударом кровь из губы вышиб, что разозлило Федьку пуще прежнего.

Начал он наносить удары руками и ногами попеременно.

Степанида, боясь разозлить злодея ещё сильнее, молча побои приняла, только охала про себя, молилась, чтобы дитя не зашиб, да саму калекой не сделал.