А и Б сидели на трубе

А когда после уроков были объявлены отметки за контрольную, он ушам своим не поверил — четвёрка!

Но даже радоваться Касьян опасался — как бы цыплёнку не повредить.

Ночью он ворочался, стараясь так угнездиться на диване, чтобы во сне не раздавить яйцо.

Ему приснилось, что он входит в курятник. Ложится на солому, и вдруг выскочившая из соломы мышь начинает его щекотать холодным хвостом под мышкой.

«Ты это чего?!» — рассердился Касьян.

«Дом себе строю! — ответила нахальная мышь. — Здесь моё место! Сказано: под мышкой! «Мышкой», понял? Я теперь всегда тут жить буду!»

«А ну пошла прочь!» — закричал Касьян и проснулся.

С левого бока было мокро и что-то шевелилось. Мальчишка откинул одеяло и включил свет. На белой простыне, на грязно-зелёном пятне, среди обломков скорлупы покачивался маленький взъерошенный комочек и тоненько пищал.

— Родился! Родился! — закричал Касьян.

Подбежала мать. Не обращая внимания на испорченную простыню, засмеялась, захлопотала над птенцом.

Подошёл отец. Посмотрел. Ухмыльнулся в усы. Потом снял со стены ружьё, забил патроны в оба ствола и вышел на крыльцо.

— Фёдор, — окликнул его от соседнего дома дед Аггей, — пришли мальчонку — высидел я тебе цыплёнка. Бабка под настольной лампой его сушит. Стало быть, гожусь я в цыплёнкины батьки. — И, увидев, что отец Касьяна собирается стрелять, спросил: — И вы, что ли, с прибылью? И у вас цыплак?

— У нас человек, — сказал отец. — Человек из пацана образовался, — и грохнул в ночное небо сразу из двух стволов.

А по хутору в окнах вспыхивал свет и кое-где хлопали выстрелы — так, по старинному обычаю, приветствовали рождение человека.

Я это знаю наверняка

Сколько вокруг нас людей! Скольких мы встречаем ежедневно на улице, в школе, на работе… Да мало ли где… И как мы все связаны между собою, как мы влияем друг на друга! Вот тебя толкнули в трамвае да ещё обругали — и день испорчен. А вот тебе улыбнулся незнакомый человек, пусть даже совсем крошечный ребёнок. Улыбнулся как своему близкому человеку — и на душе посветлело.

Разумеется, повседневные, ежеминутные наши встречи, разговоры, какие-то мелкие житейские события не удерживаются в памяти.

Но бывают такие, от которых вся жизнь меняется.

Вот о них, самых памятных для меня встречах, событиях и людях, повлиявших на мою жизнь, на мою душу, я сейчас и расскажу.

О людях — души моей строителях.

Первая премия

То, что я не забыл этот случай, — не удивительно! Это ведь была самая первая награда в моей жизни. Удивительно, что я всё помню до мельчайших подробностей, словно это было вчера, а ведь было мне тогда всего пять лет.

Мы жили на Ржевке сорок лет назад это была отдалённая и грязная окраина Ленинграда. С одной стороны нашего четырёхэтажного дома — самого высокого дома в округе — тянулся глухой забор военного городка, а с другой были химические заводы, которые время от времени выпускали такой вонючий и ядовитый жёлтый дым, что не только гулять во дворе не хотелось, но и в нашей огромной коммуналке, где и без химического производства запахов хватало, дышать было нечем.

«Он погибает без воздуха! Он погибает!» — говорила мама моей бабушке. Я не считал, что погибаю, но с удовольствием смотрел, как бабушка надевает панамку, кладёт в сумочку два бутерброда и берёт старый зонтик с костяной ручкой: это означало, что мы с ней отправляемся в замечательные места — в Таврический сад, в Летний или совсем за тридевять земель, в ЦПКиО на целый день!

В парках я копался со своими сверстниками в песочнице, бегал по аллеям, а бабушка, сидя на скамеечке, разговаривала с такими же, как она сама, старушками, в панамках, матерчатых туфлях, длинных юбках и тёплых кофточках.

Иногда мы ходили в молочную столовую, где ели простоквашу из пузатеньких баночек. Простокваша мне нравилась, но я стыдился, что бабушка всегда заворачивала недоеденную мною вафлю или коржик в салфетку и брала с собой — «на потом».

Но больше всего мы любили слушать военные духовые оркестры, что по праздникам и в воскресные дни играли в раковинах открытых эстрад на Елагином острове.

У бабушки в маленькой записной книжечке была выписана программа этих бесплатных концертов на весь месяц, и мы старались не пропустить ни одного.

Мы приезжали на трамвае задолго. Загодя усаживались на длинные белые скамейки с литыми боковинами и гнутыми спинками перед разинутой полусферой эстрады и рассматривали пузатые барабаны, торжественно поблёскивающую латунь и серебро духовых, строгие чёрные футляры, из которых извлекали их музыканты. Сами оркестранты в отутюженных военных мундирах ходили по сцене, двигали пюпитры, перелистывали ноты, негромко разговаривали между собой, иногда пробовали проиграть какую-то фразу из ещё неродившейся музыки…

Но вот выходил деловитый подтянутый капельмейстер, скамейки вспыхивали короткими аплодисментами. Парой чаек взмывали над оркестром его руки в белых перчатках, и сердце моё замирало от восторга.