А и Б сидели на трубе

— Чего «ко-ко»? — Касьян присел перед нею на корточки. — Ещё ни одна курица цыплят не высиживает, а ты заклохтала! И сидишь как ненормальная! Встала, поклевала бы корму! Ничего с твоей кладкой не случится! — посоветовал он курице. — Ещё, главное дело, «ко-ко». Да если бы я не приходил тебя кормить — ты бы давно окочурилась от своего героизма! На вот!

Чернушка принялась жадно склёвывать с его ладони пшено.

— Ешь, ешь, — приговаривал мальчишка, поглаживая птицу по чёрным с зеленовато-синим отливом пёрышкам, — ешь! Теперь уж немного осталось. День-два, а там и вылупятся. Терпи! Скоро вокруг тебя цыплёнки запищат… А тут и трава расти начнёт… Уж который день тепло — будут вам витамины.

Он напоил курицу из консервной банки, любуясь, как степенная птица аккуратно берёт по капельке и, запрокинув нарядную голову с алой оборкой короткого гребня, перекатывает её в горло.

— Спи давай! — сказал Касьян, когда курица напилась. — Я завтра ещё приду, перед школой.

Его смертельно клонило в сон, но всё же он не утерпел — пошёл в сад.

Белёные стволы старых яблонь, вишен, груш были окутаны еле уловимыми облаками тепла. Тёплый воздух уже струился от чёрных, с осени вскопанных приствольных кругов и отогревал иззябшие за зиму деревья. Почки на ветвях уже напружились, округлились, собираясь выстрелить в синеву ночного неба тугими белопенными, розовыми соцветиями.

Огромное, глубокое небо помаргивало бесчисленными звёздами, обнимая Касьяна, и этот сад, и дом, и весь хутор, и всё живое…

— Где тя шут таскает? — заругалась на Касьяна мать, когда он, шмыгая носом и унимая дрожь, полез под одеяло. — К Чернухе небось?

— Ну, — подтвердил мальчишка. — Не пивши, не евши сидит! Я её согнать хотел — куда там, как приклеенная сидит!

— Вот кабы ты так-то за уроками сидел! — сказал отец, выключая свет.

— Пап, — спросил Касьян, — а почему курица такая здоровенная, а скорлупу не давит? А, пап?

— Да ведь кабы одна скорлупа… — сонным голосом ответил отец. — А то ведь под скорлупою детишки её…

— Спи ты, баламут, — сердилась мать. — Опять завтра в школу не поднять будет!

— Всё ж таки удивительно! — сказал Касьян, укладываясь поудобнее, так что все пружины в его диване стонали и пели. — Такая здоровенная и не давит…

С тем и уснул.

Утром грохнул ружейный выстрел! Под заливистый лай Напугая Касьян вылетел на крыльцо. Отец тоже, как спал — в одних трусах и майке, — шёл от курятника, неся в руке что-то большое и чёрное.

— Цыть, ты! — крикнул он на собаку. — Чего теперь раздираешься?! Раньше лаять надо было! Проспал лису? Пустобрёх!

Пёс виновато подполз под крыльцо.

— Любуйся! — сказал отец, кладя к ногам мальчишки мёртвую Чернуху. — Ваше благородие вчера курятник открытым оставило! Ещё хорошо, что только одной курицы лишились, — могла всех передушить, лисы, они такие!

Касьян присел над горою чёрных перьев, на которых запеклись алые бисеринки крови.

— О господи! — ахнула мать, появляясь на крыльце. — Да курочка ж моя золотая! Чернушенька! Така труженица была… Это ты, байстрюк, курятник не затворил! Вот я тебе ужо…

— Не трожь! — поймал её руку отец. — Не трожь! Он боле нашего казнится. Ну, будя, — сказал он, немилостиво поднимая птицу за длинные жёлтые ноги. — Будя! Померла Чернуха на боевом посту! Вишь ты, с кладки не сошла… Ей, значить, слава, а нам с тобой, Каська, — лапша с курятиной.

— Сам ешьте! — сквозь слёзы крикнул Касьян.

— Ах ты, грех тяжкий, — причитала мать, — считай, трёх десятков яиц лишились!

— Цыплят! — грустно поправил отец.

— Вот беда! — сокрушалась мать. — И в хуторе ещё ни у кого куры не сидят, подложить некому… Ей, беднушке, и сидеть-то оставалось дня три, а то и меньше…

Касьян вбил ноги в галоши, что стояли у крыльца, и кинулся в курятник.

Там ещё плавал пух. Взволнованно клохтали куры, гоготали гуси, и петух нервно разгребал голенастыми ногами со шпорами сор.

Касьян увидел забытое отцовское ружьё. В другое бы время он бы прилип к ружью как намагниченный, но сейчас не до того было. Пузом кинулся он на ближайшую курицу и поймал её.

— Не ори! Не ори! Не клюйся! — пыхтел Касьян, усаживая птицу на лукошко. — Посиди два денёчка! Будь человеком! Не клюйся ты, дура! Кладка уже остывает.

Курица же вопила истошно и норовила выклевать мальчишке глаза. Крепкой мозолистой лапой она наступила на одно яйцо и — крак — раздавила его.

— Гадина! — закричал Касьян. — Погань бусурманская! Ты что ж думаешь? Если не твои, так их давить можно?! Они же живые! Живые! — и заплакал от бессилия.

— Ну ладно, ладно, — сказал отец, присаживаясь рядом с сыном на корточки. Он пришёл за ружьём. — Давай покуда ватником накроем, а я зараз на мотоцикле в станицу сгоняю, может, там у кого несушки есть… Подложим.

— Только давай так, — прокричал он сквозь хлопанье мотоциклетного мотора отворявшему ворота Касьяну. — Давай так: через два часа не вернусь — шабаш! Можно кладку выбрасывать! И не реви! Мало ли чего в жизни бывает. Терпи, казак!