812c16bc4d48fdee984253428f1a0f6d

Оскар возвращался к этому вновь и вновь. Постоянно твердил о своей нужде, так что я не мог не понять, какова его цель. Он уже поднаторел в искусстве выпрашивания денег без прямой просьбы. У меня сердце кровью обливалось: он летел под уклон с такой фатальной скоростью и легкостью, а грязь внизу была столь отвратительна. Я поспешно сказал:

- Я могу одолжить тебе небольшую сумму, но ты должен работать, Оскар. В конце концов, почему кто-то должен тебе помогать, если ты сам себе не поможешь? Если я не могу тебе помочь, чтобы ты себя спас, я лишь нанесу тебе вред.

- Плоский софизм, Фрэнк, чистая софистика. Как тебе известно, хороший обед лучше, чем плохой, для любого живого человека.

Я улыбнулся:

- Ты себя недооцениваешь: ты с легкостью смог бы заработать тысячи и снова жить, как принц. Почему бы не сделать усилие?

- Если бы у меня были приятные, солнечные комнаты, я бы попытался...Это сложнее, чем ты думаешь.

- Чушь, для тебя это - легко. Из-за твоего наказания твое имя стало известно по всему миру. Твои книги были бы нарасхват, твои пьесы ставили бы во всех столицах. Ты мог бы жить здесь, как принц. Шекспир потерял любовь и дружбу, надежду и здоровье впридачу - потерял всё, но всё равно заставил себя написать «Бурю». Почему ты не можешь?

- Фрэнк, я попытаюсь. Попытаюсь.

Здесь следует отметить, что любая похвала в адрес другогого человека, даже Шекспира, неизменно вызывала у Оскара раздражение. Он не терпел никакого превосходства над собой. В статьях в «The Saturday Review» я писал, что никто не описал себя столь полно, как Шекспир. «Мы знаем его лучше, чем любого из наших современников, - написал я, - и он более достоин того, чтобы его знать». Оскар сразу же написал мне возражение на эту фразу: «Конечно же, Фрэнк, ты забыл про меня. Ведь правда я более достоин того, чтобы меня знали, чем Шекспир?».  

Этот вопрос застал меня врасплох, так что я не нашелся сразу, что ответить, но когда Оскар начал допытываться, мне пришлось ему сказать, что Шекспир достиг высочайших высот духа, недоступных современному человеку, хотя я, вероятно, был неправ, заявив, что Шекспира я знаю лучше, чем ныне живущих людей.

Мне пришлось вернуться в Англию, в Париж я смог приехать лишь некоторое время спустя, но я вновь пересек Ла-Манш в начале лета, и оказалось, что Оскар ничего не написал.

Я часто говорил с ним об этом, но сейчас он слегка изменил аргументацию.

- Я не могу писать, Фрэнк. Когда беру ручку в руки, всё мое прошлое вновь наваливается на меня: я не могу выносить эти мысли...сожаления и угрызения совести - два пса, которые поджижают, чтобы напасть на меня в момент безделья. Мне необходимо выходить, впитывать жизнь, находить что-то для себя интересное, иначе я сойду с ума. Ты не знаешь, как болит мое сердце, когда я остаюсь один. Я остаюсь с глазу на глаз со своей душой - с Оскаром, каким я был четыре года назад, с его прекрасной безопасной жизнью, с его славными легкими триумфами - эти картины встают у меня перед глазами, и контраст с моей нынешней жизнью для меня невыносим...Мои глаза горят от слёз. Фрэнк, если я тебе дорог, пожалуйста, не проси меня писать.

- Ты обещал попытаться, - сказал я немного резко, - и я хочу, чтобы ты попытался. Ты страдал не больше, чем Данте в изгнании и нищете, но ты ведь знаешь - даже если бы Данте страдал в десять раз сильнее, он всё равно написал бы то, что написал. Слёзы, право слово! Огонь в его глазах иссушил бы любые слёзы.

- Фрэнк, ты прав, конечно, но Данте был цельной натурой, а меня тянет в две противоположные стороны. Я был рожден для того, чтобы воспевать радость и гордость жизни, наслаждения жизни, радость красоты в этом самом прекрасном из миров, а меня арестовали и начали терзать до тех пор, пока я не познал скорбь и сострадание. Теперь я не могу искренне воспевать радость, потому что я познал страдания, а я не был создан для того, чтобы воспевать красоту страданий. Я ненавижу страдания, я хочу петь любовные песни радости и наслаждения. Лишь радость близка моей душе: радость жизни, красоты и любви - я мог петь гимн Аполлону, Богу Солнца, а меня заставили петь песнь терзаемого Марсия.

Для меня эти слова стали истинной и окончательной исповедью Оскара. Его второе падение после выхода из тюрьмы заставило его «воевать с самим собой». Такова, я думаю, глубочайшая истина его души: песнь скорби, жалости и состражания не была ему присуща, а опыт страданий мешал ему воспевать радость жизни, которую ему дарила красота. Кажется, ему никогда не приходило в голову, что он мог бы обрести веру, которая сочетает в себе самоотречение и более всеобъемлющее приятие жизни.