80 лет одиночества

Все это не могло не понравиться, хотя наряду с положительными впечатлениями были и разочарования. Профессиональный уровень американского обществоведения, не говоря уже о сексологии, неизмеримо выше советского, однако средний уровень массовой научной продукции оказался ниже лучших, выдающихся образцов, с которыми у меня ассоциировалась американская наука. Американская наука, как и общество, оказалась крайне разобщенной. Европейских исследований и языков американские аспиранты, как правило, не знают, плохо обстоит дело и с междисциплинарными связями.

Осваиваясь в огромном Миннесотском университете, я обнаружил, что хотя разные кафедры и научные центры сплошь и рядом занимаются близкими темами, они не контактируют и даже не знают друг о друге. Сначала меня это удивило, я шутил, что университет должен платить мне три профессорские зарплаты только за то, чтобы я ходил из лаборатории в лабораторию и рассказывал коллегам, чем они занимаются. Потом я понял, что дело не в недостатке времени или любознательности, а в жестких законах конкуренции. Чтобы быть в США кем-то, нужно уверить остальных, и прежде всего себя, что ты – лучший в мире. Большинство людей может добиться этого, только игнорируя чужую работу. Конечно, это лучше, чем советская суперцентрализация, но все равно нехорошо.

В 1990—91 гг. я снова побывал с лекциями в нескольких крупных американских университетах. Особенно плодотворной была годичная стажировка в Русском центре Гарвардского университета (1991–1992).

В сущности, этим грантом я обязан Дмитрию Шалину. После его эмиграции, несмотря на трудности, мы поддерживали с ним постоянный контакт. В мою первую американскую поездку (1988) я провел несколько прекрасных дней в Карбондейле, в Университете Южного Иллинойса, где он тогда преподавал. В 1990 г., когда Дима был приглашенным ученым в Гарварде, он организовал мне приглашение туда.

Самым интересным событием в ту поездку стала для меня публичная лекция в Массачусетском Технологическом Институте (МТИ). Как всегда в США, моя лекция, посвященная национальным проблемам в СССР, была запланирована задолго, собралась большая аудитория (мои статьи по этим проблемам в США знали не только иммигранты). А буквально за несколько дней до нее (дело было в начале мая) в американской прессе появились тревожные, даже панические сообщения о том, что общество «Память» готовит в Москве еврейские погромы. Такие слухи ходили и в Москве. Естественно, меня спросили, что я об этом думаю. Я сказал, что это тот редкий случай, когда я могу говорить уверенно, причем, если я ошибусь, в назначенные дни я еще буду здесь и вы сможете призвать меня к ответу: никаких погромов ни в эти дни, ни на следующей неделе в Москве не будет, паника создается искусственно! Почему я так уверен? Потому что я точно знаю, что все экстремистские организации в Москве находятся под контролем МВД и КГБ и делают только то, что им разрешают, никаких беспорядков власти не допустят. Это – хорошая новость. А плохая новость состоит в том, что я так же твердо уверен, что если власть Горбачева ослабеет или если какие-то властные структуры сочтут, что им выгодно разыграть антисемитскую карту, погром может произойти. Конечно, власти его немедленно пресекут, но цепная реакция может оказаться непредсказуемой. Аудитория мой ответ приняла к сведению, а панические слухи действительно не оправдались.

Когда мы с Шалиным вернулись к нему домой, ему позвонил редактор «Лос-Анджелес Таймс» и попросил прокомментировать эти самые слухи. Я сказал: «Дима, дело твое, но я бы в это дело не ввязывался. У американцев политическая память нулевая, вчерашних политических прогнозов уже на следующий день никто не помнит, все политики и комментаторы уверяют, что они всегда были правы. Но здесь – случай особый. Если ты поддержишь эти слухи, это будет нехорошо. Но если ты скажешь, что это – чепуха, еврейская община это запомнит, и если кого-то изобьют даже через полгода, виноватым окажешься ты». Как поступил Шалин, я не знаю.

Мой доклад в Русском центре прошел хорошо, после чего Шалин, с ведома руководства, предложил мне подать туда заявку на грант (практически Дима все за меня сделал, я такие бумаги писать не умел, да и сейчас не умею). Насколько это замечательно, я не понимал, попросил грант всего на один семестр, вернулся в Москву и обо всем забыл, тем более что ответ задержался. И вот сижу я дома и обсуждаю с канадским коллегой программу моей лекции в Торонто в январе 1992 г. Раздается телефонный звонок: «Говорит Маршал Голдман, замдиректора Русского центра, вы получили наше письмо?» – «Какое письмо?» – «Мы вам дали годичный грант». Никакого письма я не получал. Ну, думаю, хороши же эти советологи, если думают, что в Москву можно посылать простые письма. «Спасибо, но я просил один семестр». – «Это ваше дело, сократить срок несложно, но вы подумайте, так никто не делает, год – лучше, чем полгода». Когда я рассказал об этом знакомым, все сказали, что я идиот, и я поехал в США на год.