80 лет одиночества

Когда некоторые лучшие представители гуманитарной интеллигенции пошли в политику, молодые коллеги из окружения Старовойтовой предлагали мне тоже выдвинуться в депутаты Первого съезда народных депутатов, какие-то шансы на это, возможно, были. Однако я сразу решил, что политика – не моя работа. Прежде всего, у меня не было ясных идей, что надо делать. Я прекрасно понимал, что советская система принципиально нереформируема и должна быть разрушена, но боялся революционных методов. В экономике я не разбирался вовсе, а призывать людей идти туда, не знаю куда, не мог.

Наше мировоззрение и тип жизнедеятельности не являются полностью продуктом свободного выбора, но имеют свои личностные предпосылки. Если внимательно на протяжении длительного времени проследить, как разные люди выходят из конфликтных и стрессовых ситуаций, то можно заметить три главные стратегии:

1) преодоление (coping), индивид преодолевает препятствие, изменяет окружающий мир; 2) приспособление, адаптация, индивид изменяет себя, приспосабливаясь к окружающей среде; и 3) уход (withdrawal), выключение из травматической, конфликтной среды или ситуации. Эти психологические стратегии этически нейтральны, их нельзя оценивать как плохие или хорошие, причем один и тот же человек может в разных ситуациях применять все три стратегии. Но если взять наиболее важные для него сферы деятельности, его личностная доминанта так или иначе непременно проявится. Лично для меня доминантой является уход: если я не могу изменить неприятную ситуацию, я предпочту приспособлению уход в другую сферу деятельности, среду и т. п.

С этим связан и стиль мышления. Я недаром считаю себя прежде всего социологом. В отличие от философии, в которой принципиально возможны любые, самые невероятные допущения, классическая социология придерживается принципа реализма, ее важнейшая категория – категория возможности. Социологи значительно чаще бывают либералами или умеренными консерваторами, чем революционерами или крайними реакционерами. Мне может политически или этически очень импонировать некая идея, но если я не вижу, как ее можно реализовать, мое отношение к ней останется сдержанным. Радикальные перемены инициируют лишь те, кто готов добиваться невозможного, это свойство юности, а мне в 1988 г. исполнилось шестьдесят.

Наконец, особенности темперамента. Я хорошо чувствую себя за письменным столом или в студенческой аудитории. На любых демонстрациях и митингах мне неуютно, у меня слабый голос, когда люди кричат, я предпочитаю молчать. К тому же, как историк, я боюсь «профессиональных революционеров», какие бы слова они ни говорили. Некоторые наши антикоммунисты начала 1990-х казались мне стопроцентными большевиками, у них тот же стереотип мышления: одни хотели начать заново всю всемирную историю, другие пытались зачеркнуть ее последние 70 лет. Мне часто вспоминались слова Гейне:

Andre Zeiten – andre Voegel!
Аndre Voegel – andre Lieder!
Sie gefielen mir vielleicht,
wenn ich andre Ohren hatte

(«Другие времена – другие птицы. Другие птицы – другие песни. Они, может быть, нравились бы мне, если бы у меня были другие уши»).

В своих публицистических статьях конца 1980-х я поддерживал идеи перестройки, но одновременно предупреждал о силе социальной инерции и об опасности типичного для русской интеллигенции «подросткового синдрома», – представления, будто история начинается с нас и можно начать завтрашний день с нуля или с позавчерашнего, минуя вчера и сегодня. Психологию социальной инерции я специально анализировал в одноименной статье в журнале «Коммунист» (1988. № 1), она вошла и в мой сборник «Социологическая психология» (1999).

«Ученые-обществоведы, как правило, гораздо сильнее в своих негативных рекомендациях – чего не следует делать, чем в выработке положительных программ. А политики ждать не могут, им нужно принимать решения сегодня. В периоды революций политическую карьеру чаще всего делают наименее нравственные и социально ответственные деятели, всегда готовые сказать: “Есть такая партия!”

Большевизм – не столько идеология, сколько стиль мышления, стержень которого составляет то, что я когда-то назвал подростковым синдромом: все начинается с нас, все возможно, все должно быть сделано сразу, немедленно. В этом смысле многие наши антикоммунисты являются на самом деле стопроцентными большевиками, какими никогда не были трусливые брежневские партаппаратчики. Но будущее принадлежит не тем, кто поверит этой фразеологии, а тем, кто под шумок “приватизирует” государственную и иную плохо лежащую собственность.