49 часов 25 минут

Андрейка тогда тоже смеялся, а Строкач и Сытин смеяться не могли, потому что ужасно резало глаза и по щекам катились слезы. Они не смеялись, а только вертели головами, словно филины, и все время хмыкали себе под нос какие-то удивительно одинаковые слова.

Глаза привыкали к свету постепенно, а когда наконец привыкли, то Строкач заметил, что зрение его стало много зорче, чем раньше. Он теперь замечал крохотные, совсем незаметные вещи. Нет, не вещи даже, а просто штрихи, на которые раньше никогда бы не обратил внимания. Хотя раньше он не обращал внимания, потому что просто-напросто не обладал таким острым зрением, как сейчас.

— Я раньше не понимал, — сказал Строкач, попросив Андрейку затушить карбидную лампу, — почему все слепые такие гордые люди.

Он снова начал долбить ломиком породу и продолжал рассказывать:

 — Я просто даже удивился, когда узнал, какие они гордые. И только теперь понял, почему они такие гордые.

 — Они обыкновенные, — сказал Сытин, — такие же, как и все.

 — Не знаешь — не говори. Я одного ученого видел, в Москве, когда в университет ездил, на заочный поступать. Он рядом за столом сидел, в столовой. Там у них на Моховой улице столовая есть. Я там обедал, и он рядом со мной сидел. Сидит, на меня уставился и расспрашивает: откуда я, как работа на руднике, туда, понял, сюда... Глазищи у него голубые, раскрыты широко и блестят, будто он двести граммов водки выпил. Меня выспрашивает, поверх моей головы смотрит, а сам ложкой по тарелке осторожно водит, мясо ищет. А суп набирает, как мой Колька, — будто озорничает. Потом второе нам принесли. Он невзначай по тарелке вилкой шарит, картошки кусок нащупает, мяса кусочек осторожно подцепит и ко рту быстро несет. Только смотрю, раза два картошкой он себе по носу попал. Я засмеялся и говорю: «Вы на еду смотрите, я вам после про себя расскажу». Он вспыхнул весь и замолчал. Потом поднялся и пошел, а сам на столы налетает. Я тогда подумал: «Вот, даже в университете эту водку пьют». А потом узнал, что он слепой, этот человек-то. Большой ученый — и слепой от рождения. А все время с молодежью. Как тут быть слепому, а? Он понимает, что ему хуже всех на земле, ну и боится свою боль показать. Вот и подделывается под зрячего.

 — Это ты к чему? — спросил Сытин.

 — Да так... Просто вспомнил. От радости, наверно.

 — Какой радости?

 — Какой, какой! — передразнил его Строкач. — От радости, что вижу, вот какой! Оттого, что карбидка у нас есть, понял?

 — Как сейчас, интересно, тяга? — вдруг подумал вслух Сытин. – И потом сегодня наши с благовещенскими в футбол должны были играть. И голуби некормленые, черт! И снасти я не развесил просушить.

Строкач вдруг засмеялся.

 — Ты чего? — удивился Сытин.

 — Ничего... — сказал, смеясь, Строкач, — ты просто, как женщина!

 — Что?!

 — У нас в батальоне переводчица была, — по-прежнему смеясь, начал рассказывать Строкач, — старушка хорошая, умная. Учительницей до войны работала. Так вот она вроде тебя говорила. Начнешь с ней говорить — все верно вроде, а понять ничего не поймешь.

 — Это я сейчас не понимаю ничего, — сказал Сытин, — ты объяснил бы...

 — Ну, вот начнешь с ней говорить о книгах. «Ах, Островский! Чудесный писатель. Весь Малый театр на нем держится. У меня в Малом театре приятельница работала, Марья Михайловна. У нее дети были — Сережа и Миша. Сережа теперь в Заполярье. Там холодно. Интересно, там можно вырастить цветы? У меня до войны в доме была китайская роза. Красная такая. Таких красок сейчас нет. Вы знаете, красный цвет очень любил один мой знакомый художник. Он умер от туберкулеза. Какая ужасная болезнь! Жаль, сейчас не работают легочные дома отдыха. Интересно, сколько после войны будут стоить путевки в санаторий?»

Строкач не смог договорить: и он сам и Андрейка с Антоном дружно грохнули со смеху.

Строкач отсмеялся, вытер со лба пот и подумал: «Ребята здорово держатся. Просто чудо, как держатся мои ребята».

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7.25

Новиков поджег бикфордов шнур и отбежал в укрытие. Всегда перед тем, как должен был произойти взрыв, Новиков не мог совладать с волнением. Он провел не одну сотню взрывов, но каждый раз, поджигая бикфордов шнур, волновался до дрожи в коленях и каждый раз ничего не мог поделать с собой.