48 минут, чтобы забыть. Фантом

— Черт, это ложь. — В каждой линии его напряженной позы читается борьба с собой. — Джесс никогда не плакал. Даже в день маминых похорон… Я помню отца и брата, но не помню в их глазах слез. Это называлось чертово мужество, — горько ухмыльнувшись, он отбрасывает рамку в сторону. Она раскалывается надвое. Я вздрагиваю. — Наверное, оно передается генетически. Вот только мне не передалось. Еще один человек, перед которым я даже оправдаться не смогу.

— Думаешь, надо?

— Было лишь двое, чью смерть я оплакивал. И отец не входит в их число.

Не нужно спрашивать, кто эти люди. Мама и Тай. Все, что мне важно знать: — Ты читал его дневник? Тайлера?

Ник разворачивается и кивает, чтобы я следовала за ним. Мы поднимаемся по лестнице. Слышен только стук шагов. Никогда еще так отчаянно я не мечтала, чтобы он ответил «нет», но когда уже не надеюсь на ответ, слышу тихое: — Лучше бы не читал.

Ник подходит к окну, отодвигает шторы. Пару секунд вглядывается в темноту и, убедившись, что на улице все спокойно, садится на кровать.

— Хочешь правду? — я заговариваю первой. Не знаю, зачем рассказываю ему об этом. Может, тоже хочу открыться в ответ на несвойственную нам обоим искренность. — Иногда мне кажется, что мой отец не такой плохой человек.

Я замираю. Все самое страшное, что можно было сказать, уже сказано.

— Да, он безжалостный руководитель, создатель всего, что ты ненавидишь, но для меня он был таким не всегда. Ведь когда-то и мне было пять, и он был просто… папа.

Я вглядываюсь в глаза напротив, пытаясь отыскать там понимание. Ник терпеливо слушает.

— Иногда я скучаю. Не по тому, кем он стал. По тому, кем он мог быть. Знаю, это звучит странно. Но где-то в глубине души я его люблю. Но потом я думаю о том, что узнала, и считаю себя причастной к его чёрным делам. Ведь если я была в курсе раньше и молчала, чем я лучше него?

Где-то за окном, далеко, лает собака. Снова поднимается ветер. Ник опирается спиной о стену и кровать под ним скрипит.

— Все мы совершаем поступки, о которых потом жалеем, — с задумчивым видом произносит он. — Главное — вовремя это осознать. Нет исключительно плохих людей и настолько же хороших. Мы все серые. Как грязь.

Жуткое сравнение.

— Я просто подумала, что если могу найти даже в своем отце что-то хорошее, значит, и ты бы смог. Неужели тот, кем он был, не достоин, чтобы по нему скучали?

Ник молчит. Он опускает взгляд, и мое дыхание замирает, когда я смотрю на виноватое выражение его лица.

— Сложно сказать. Разве можно скучать по людям, которых не помнишь?

«Еще как, — думаю я с тяжелым сердцем. — Еще как».

— Знаешь, во французском языке нет фразы «скучать по кому-то», они говорят «tu me manques», что означает, когда у тебя что-то отсутствует. Это все равно что лишиться руки или ноги. Или слуха, например. Возможности чувствовать вкус, прикосновенья. Потерял человека — потерял часть себя. И умер с тоски, — заключает Ник. — Так что нет, не скучал.

Он пожимает плечами, а потом внезапно продолжает: — Я настолько привык к его отсутствию в собственной жизни, что не заметил бы потери. Сначала просто не мог понять, что это правда. А сейчас вернулся сюда… — его речь прерывается. Он потирает лицо, подбирая слова. — … и внутри так тоскливо… И как-то гадко ноет… Не знаю, может французы ошибаются?

— Я считаю, ты имеешь полное право так думать. В конце концов ты француз только наполовину.

— С тобой забавно разговаривать, — произносит Ник, впервые за вечер улыбнувшись. А я разглядываю его силуэт, подсвеченный светом из окна.

— Англичане говорят: все, что нужно, чтобы справиться с болью, — чашка горячего чая и человек, готовый выслушать. И ни слова про потерянные конечности.

Он косится на меня, и его губы еще больше расплываются в ухмылке.

— Или сюда, — просит он, чтобы я села рядом. — Закрой глаза.

Как только звучат эти слова, атмосфера в комнате меняется. Настолько я привыкла глядеть на него с укором, сердито, требовательно, обвиняющее, что просто закрыть и довериться кажется чем-то настолько трепетным, до дрожи.

Ник обхватывает мое запястье, прижимая большой палец к артерии, как будто меряет пульс. А потом замирает, слушая сердцебиение.

— У тебя есть Эхо, — мягко произносит он. — Ты изредка улавливаешь чужие образы, но всегда неосознанно, нечаянно их поймав. И никогда не передаешь свои. Как будто не хочешь, чтобы кто-то видел то, что принадлежит лишь тебе. Да ты жадина, морковка… — дразнит он и усаживается на кровать с ногами, сложив их по-турецки. — Помнишь, что я говорил про адреналин? Попробуй вспомнить что-то такое, от чего действительно станет страшно.

И я пробую. Пытаюсь представить ночь, незнакомый район, грязную улицу. Фонари тихо чадят, а потом внезапно гаснут. Неизвестно, что скрывается за поворотом… Но ничего из перечисленного не вызывает настоящего ужаса.

Я так долго убегала, пряталась по закоулкам, постоянно скрывалась в темноте, что она незаметно просочилась в мою жизнь, настолько органично став ее частью, что не способна напугать больше.