37 девственников на заказ

— Именно — стыд! Когда спустя месяц Богдан протянул мне дюжину фотографий: “Это, кажется, твое? Предупреждать надо. Я не имею собственной лаборатории, чтобы делать фотографии. Я сдаю пленки в ателье, ты ввела меня в совершенный конфуз, на меня так смотрели!..”

— В девяносто пятом — через два года после его смерти — я сама отправила свою фотографию в Интернет. Вы меня слышите?

— Слышу, — вздыхает Урса.

— Я подписалась. Вероятно, поэтому вы ее и обнаружили, так ведь? Пустили поиск на его имя — вдруг что-нибудь всплывет! Я назвалась “девочкой Богдана Халея”. Надеюсь, он простит мне это хулиганство, тем более что я действительно считала себя его собственностью.

— Почему?.. — застонал Урса.

— Потому что… Он меня вылепил, он…

— Почему вы так поступили с фотографией? Я не понимаю — зачем? — перебил Урса.

— Я искала. Так же, как и вы. Вам не давали покоя исчезнувшие бриллианты, а я искала его дочь.

— Глупо.

— Может быть…

— Нашли?

— Это грустная история. Я ее уже не успею рассказать.

— Не успеете?

— Уже полдень. К вечеру мы должны приехать. По крайней мере я. Надеюсь, вы меня выпустите из поезда? А я еще не рассказала вам, как Халей “отравил” своих жен.

Тридцать седьмой

— Расскажите лучше, почему он покончил с собой. Ну же, дипломированный психиатр, проявите отстраненное отношение к собственным фобиям, расскажите все, как на сеансе у врача!

— Мне нечего рассказывать. — Я забилась в угол и подтянула к себе ступни.

— Зато я прекрасно помню эту квартиру, пропахшую кошками и обложенную книгами с пола до потолков. Я помню кресло с высокой резной спинкой — почти трон! — и в нем…

— Не надо…

— И в нем — старик с перерезанным горлом, а на полу — подарок на память о Су-Инь, нож для резки сахарного тростника!

— Неправильно, — шепнула я. — Это память о поручике Купине, это нож из его коллекции.

— Старик был в халате, на халате — полосы крови, как будто он вытер пальцы. И на полу, по паркету, шли странные перекрещивающиеся полосы, как будто он полз и черкал кровью странные письмена.

— Замолчите, или я закричу! — Обхватываю голову руками и закрываю глаза.

— Я должен вам кое-что сказать, — встал Урса. — На занавеске висел котенок и кричал. Я взял его и сунул за пазуху.

— А я не могла понять, куда делся Бурсучок. Две недели дверь квартиры была опечатана, я думала, что найду его мертвым, а он пропал… Дайте руку. Спасибо.

— Не за что. Котенок этот оказался не барсуч-ком — а барсучкой, я назвал ее Суини. Не смотрите так, у меня мурашки по коже от ваших глаз, ну вот… Еще и плакать будем? Отличная кличка… для кошки… Не трогайте мою ногу.

Я подтянула Урсу за руку к себе, обхватила его еще вполне упитанную ляжку и ткнулась в нее лицом, дав волю слезам.

— А как я еще мог назвать эту кокетку, украденную мною из квартиры Халея…

— Вы перекопали все книги. Зачем? Искали документы? Запрещенную литературу?

— Я искал ожерелье. Четыре дня. Я решил, что оно запрятано в книге. Отпустите ногу, я налью нам еще рома. Колбасу будете?

Достал из сумки небольшой батон колбасы и мечтательно понюхал его. За колбасой из сумки появились две пластиковые тарелки и пластмассовые вилки. Резал колбасу Урса охотничьим ножом с широким лезвием.

— Вы пробрались за мной в поезд, чтобы узнать, где ожерелье?

— Если я его найду, я отправлю дело Халея в архив. Я бы тогда допросил вас сразу же, но ваша мама… Она пригрозила жалобой за давление на несовершеннолетнюю, да, честно говоря, и повода не было — вы в те дни отсутствовали в городе. А вот интересно, спроси я тогда у семнадцатилетней Евфро-синии Куличок, где бриллианты, что бы она мне ответила?

— Что они исчезли из дырявого зонта в эти самые две недели, пока квартира была опечатана. Я уехала накануне смерти Богдана. Мы… поругались, — выдавила из себя это слово с трудом, — а когда вернулась, зонт оказался пустым, книги все не на своих местах, котенок с занавески пропал, на спинке кресла темное пятно…

— Вы что, убегая после ссоры, проверили, на месте ли ожерелье?

— Нет. Просто пощупала зонт внизу. Это уже стало привычкой. Хотите, я скажу, почему он умер? Это я убила его.

Урса дергается, чертыхается, бросает нож и тянет в рот указательный палец левой руки.

— Черт! Я из-за вас порезался!

— Дайте крови немного вытечь и обвяжите платком.

Пока Урса с паническим ужасом, присущим многим мужчинам при виде крови, возится с пальцем и стенает, я смотрю на его нож, выпачканный кровью. Глубокая рана. Интересно, как быстро кровь свернется?.. Интересно, хватит ли ее?..

Подвинув к себе нож и неотрывно глядя на испачканное лезвие, я на ощупь достаю из сумочки свой заветный блокнот. Главное — не шуршать, чтобы не привлекать внимания. Но Урсе не до меня.

— Ромом можно полить, как думаете? — поинтересовался он, с ужасом наблюдая, как намокает кровью платок на пальце.

— Можно… Можно…

Макнув мизинец в кровь на лезвии, я, затаив дыхание, написала на чистом листке букву “У”. Лишь бы хватило…

— Эй, что это ты делаешь? — заорал Урса на букве “а” — эта буква получилась самой бледной. Докладываю с чувством выполненного долга: