334

Преображенная на современный лад, та же дилемма – продолжать работать в собесе или ну его все на фиг – не хуже легендарной гидры умела снова и снова вздымать голову после, казалось бы, самого окончательного разрешения. Кроме редких эпизодических моментов, работа ей не нравилась. Частенько у нее зарождалось подозрение, что могучие механизмы государственного соцобеспечения приносят больше вреда, чем пользы. Зарплаты едва хватало на то, чтобы покрывать дополнительные служебные расходы. В таких обстоятельствах долг обращался догматом веры – и смутным убеждением, что город для того, чтобы в нем жить, – которые помогали ей противостоять ненавязчивому, неотступному давлению Джи, предлагавшему перебраться в пригород.

По взаимному согласию, секс они миновали на крейсерской скорости, так как в этом отношении последние месяца три-четыре все было без приключений, но мило. Когда она предавалась грезам с целью чисто развлечься, чаще все-таки устраивались пикники с шашлыком, нежели оргии. За диетические строгости в настоящем Алекса отыгрывалась буйными излишествами в прошлом, фантазиями, цельнотянутыми с Петрония, Ювенала или Плиния младшего, – салаты из латука, порея и свежей мяты; требуланский сыр; подносы пиценуминских оливок, испанский маринад и яйца ломтиками; жареный ягненок, самый нежный в отаре, в котором еще молока больше, чем крови; спаржа под – сознательный анахронизм – голландским майонезом; груши и фиги из Хиоса и дамасские сливы. К тому же, если без нужды заговорить о сексе, Берни начинал нервничать.

От сеанса оставалось пятнадцать минут, а между ними натекла лужица тишины. Алекса попыталась вспомнить, что еще было на неделе, дабы каким-нибудь анекдотом форсировать водную преграду. Вчерашнее вечернее письмо Мириам? Нет, Берни обвинит ее в литературщине.

Лужица ширилась.

– В понедельник ночью, – произнесла она. – В понедельник ночью мне приснился сон.

– Да?

– По-моему, это был именно сон. Ну, может, я чуть-чуть повоображала себе что-то, прежде чем окончательно провалиться.

– Угу.

– Я танцевала на улице, и нас было много, все женщины. Собственно, я их как бы вела. По Бродвею; но на мне была палла.

– Дихронатизм, – сурово заметил Берни.

– Да, но я же говорю, это был сон. Потом я оказалась в музее Метрополитен. Для жертвоприношения.

– Животного? Человеческого?

– Или то, или то. Не помню.

– Заклания запретили в триста сорок первом.

– Да, но в критических ситуациях власти смотрели сквозь пальцы. При осаде Флоренции в четыреста пятом, когда храмы давно уже разрушили...

– Хорошо, хорошо. – Берни прикрыл глаза, признавая поражение. – Итак, снова в ворота ломятся варвары. – В ворота Алексы все время ломились варвары. У Берни была теория, будто это из-за того, что у ее мужа есть примесь негритянской крови. – И что потом?

– Дальше не помню. Только еще одна деталь, раньше. В сточных канавах посреди Бродвея валялись детские трупики. Много, целая куча.

– С начала третьего века за убийство младенцев давали высшую меру, – заметил Берни.

– Вероятно, из-за того, что оно становилось все более распространенным.

Берни закрыл глаза. Секундой позже, открыв:

– Вы когда-нибудь делали аборт?

– Один раз, давным-давно, в старших классах. Особой вины, правда, не ощущала.

– А что вы ощущали во сне насчет этих младенцев?

– Сердилась, мол, что за свинство, неужели нельзя убрать. А так – просто воспринимала как данность. – Она опустила взгляд на собственные ладони; те показались ей слишком большими, особенно костяшки. – Как лицо на фотографии в журнале. – Она перевела взгляд на ладони Берни, сцепленные в замок на столешнице. Снова по каплям принялась просачиваться тишина, но на этот раз деликатно, смущения не вызывая. Она вспомнила момент, когда обнаружила, что одна на улице; солнечный свет, восторг. Казалось вполне разумным, что младенцев оставляют умирать. Как это Лоретта сказала вчера: “Я и пытаться перестала”, – но дело не только в этом. Будто бы всех осенило, что Рим, цивилизация, прочие пожарные дела не стоят больше усилий, собственных или чьих бы то ни было. Каждое убийство младенца – философское одолжение.

– Пф-ф! – презрительно фыркнул Берни, когда она по-разному живописала это четыре или пять раз. – До сорока лет никто не обращает внимания на упадок культуры, а после сорока – все поголовно.

– Но уже лет двести все катилось к пропасти.

– Или триста, или четыреста.

– Земельные угодья превращались в пустыни. На глазах. Да взять хоть скульптуру, архитектуру.

– На глазах – это если задним числом. Но они-то могли глаза и закрывать, чисто из соображений удобства. Заурядных рифмоплетов вроде Авсония объявляли ровней Вергилию, если не Гомеру, а христиане, легализовавшись, буквально лопались от оптимизма. Они все ждали, что Град Господень вырастет из-под земли, как микрорайон в новостройках.

– Тогда откуда столько мертвых детей?

– А откуда столько живых? Кстати. На прошлой неделе вы так и не решили насчет Танкреда.

– Сегодня утром я отослала письмо, с чеком.

– И куда?

– В Стювесанта.

Камень на столешнице раскололся пополам и стал двумя ладонями.

– Ну вот и оно.

– Что оно?