22 апреля 2009 года

Однако, если даже будущее свободы остается под большим вопросом, у нас остается достаточно оснований, чтобы верить в него и не терять надежду. Перспективы демократии спорны, туманны, но они есть. Кризис создает новые опасности, открывает перед нами новые возможности, но самое главное — налагает на нас беспрецедентную ответственность. Мы не просто обязаны повторять заклинания о своей приверженности ценностям свободы, просвещения и социальной справедливости, но действовать ежедневно, защищая и утверждая их.

В завершающей части «Фауста» Гете вложил в уста своего героя знаменитые слова: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой». Самое главное здесь не жизнь и свобода сами по себе, а то, что защищать их приходится постоянно, ни на минуту не успокаиваясь.

Именно в этом главный принцип демократизации, вокруг которого разворачивается историческая борьба нашего времени.

Альфа-самцы

Унизить, завиноватить, обидеть

Михаил Харитонов  

 

 

— Я ща умру, — прошептала Ирочка и промокнула декольте мятой распечаткой.

Я тоже не мог. Во мне тогда было около девяноста кеге живого веса при росте в метр семьдесят. А в комнате стояла сущая баня: шли последние дни отопительного сезона. Советская власть тогда уже кончилась, но институт еще жил, и топили по графику, — а потому в институтских батареях урчал крутой кипяток.

Теоретически можно было бы открыть окно. Но тогда Нина Евгеньевна устроила бы истерику, а это было еще хуже.

Нина Евгеньевна была, что называется, мымрой. Такой, знаете ли, типичной — вплоть до заколки в седых волосах. Как и полагается мымре, она мерзла. Мерзла она все время, но особенно почему-то в жару. В таких случаях она самолично закрывала все окна, предупреждая сквозняки, и еще потом долго, с чувством прокашливалась и проперхивалась в своем закутке, зло зыркая окрест.

Нечего и говорить, что Нина Евгеньевна не вызывала у меня добрых чувств. Она их ни у кого не вызывала. Но претензий к ней ни у кого тоже не было — потому что непонятно было, как их предъявить. В самом деле, ну что тут криминального, что человек мерзнет.

Еще запах. Он всегда шел из ее угла — не всегда сильный, но, как бы это сказать, проникающий. Особенно мучилась Ирочка, у нее был хороший нюх. Запах чуяли и другие, но по советской привычке уважали старость.

Я со вздохом придвинул к себе лоток с распечатками, настраиваясь на долгую муторную возню. Тут со стола ящеркой соскользнула ручка и радостно убежала в неудобное место.

Другой у меня не было, и я полез за ней.

Мне никогда не приходило в голову заглядывать под стол Нины Евгеньевны. Но тут, корячась и пытаясь достать упавшее, я волей-неволей кинул взгляд в том направлении.

Я увидел тощие старушечьи ноги в кремовых колготах, болтающиеся в воздухе. И то, из чего они были извлечены, — измызганные женские меховые ботинки, заботливо пододвинутые к самой батарее.

От них-то и воняло.

 

∗∗∗

Сапог, раздавливающий человеческое лицо. Дикий крик истязуемого. Хруст французской булки во рту палача, хруст затылочной кости очередной его жертвы. Станицы, пылающие четвертые сутки, и черные тени карателей в языках пламени. Огонь, веревка, пуля и топор. Вот примерный набор образов, который возникает в уме при слове «тоталитаризм». Или «тирания».

Дальше начинаются различия, даже в рамках советского опыта. Человек интеллигентный вспомнит передовицу «Правды», хрипящий приемник с настоящей правдой внутри, заглушаемый проклятым режимом, и недоступность булгаковского зеленого томика. Человек попроще — очереди за колбасой, мокрую авоську, ну и какую-нибудь первомайскую демонстрацию. Старый опер проворчит под нос, что «зато порядок был», а какой-нибудь академик, доживающий свой век на даче с протекающей крышей, встрепенется и скажет, что синхрофазотроны тогда строили отменные и на телескопах не экономили, равно как и на зарплате людей науки, не то что сейчас. А историк достанет какие-нибудь свои бумажки и начнет долго и нудно доказывать, что советский строй по-настоящему тоталитарным не был никогда, и ведь докажет, зараза.

Тем не менее, примем свой опыт за точку отсчета — у нас нет другого. Для человека, сделанного в СССР, «тирания» — это примерно те порядки, которые существовали в его стране «при Сталине», в Германии — «при Гитлере», а также то, что описывается у Замятина и Оруэлла, которых все читали в перестройку и еще помнят. Еще некоторые считают «тиранией» чилийскую пиночетовщину и какие-то африканские режимы, названия которых в памяти обычно не сохраняются, но вот вроде был такой то ли Иди Амин, то ли Бокасса, так он вообще людоедствовал. А, и еще Пол Пот с этим, как его, Иенг Сари — тоже. «Вот как-то так».