21 интервью

Любимов: Это совпало с корейской трагедией, когда был сбит невинный гражданский самолет… Интервью было дано английской газете «Таймс» и опубликовано 5 сентября 1983 года. Дата, которая стала значительной для меня. Они это восприняли как то, что я объявил «открытую войну», что я «преступил» и меня надо «наказать». Все пытались понять, почему я дал такое интервью: ну, главная причина – внутренняя: я устал очень. Вышел после репетиции «Преступления и наказания» в Лондоне. Этот спектакль я ставил не один раз, но так сложилась жизнь, что первый раз я его поставил в Венгрии: моя жена Катерина – мадьярка и мне хотелось сделать что-нибудь для ее страны. После репетиции я вышел на балкон лондонского театра, на веранде меня ждал англичанин, который великолепно владел русским, а с ним корреспондент «Таймс». Очень приличный господин, это нечасто бывает, в прессе особенно, к сожалению. У меня был расстегнут ворот рубашки, через которую виднелся крест и образок моего св. Георгия. Увидев это, он спросил: вы верующий? я сказал: да. Может быть, после всего натиска там я почувствовал внутреннюю свободу. А в последние годы после смерти Высоцкого почему-то на меня они особенно ополчились. Возможно, потому, что похоронили мы Владимира так, как сочли нужным его друзья, а не так, как было приказано этим орангутаном Гришиным, снятым ныне Горбачевым с должности. Это у них какая-то традиция с этой должностью – в свое время Егорычева скинул мой «покровитель» Брежнев.

И этот корреспондент из газеты начал со мной говорить о цензуре, о системе сдачи спектаклей, как все это проходит, и о многом другом. Он был настолько любезен, что даже дал мне потом текст на прочтение: ему показалось, что интервью настолько важное для моей судьбы, и он оказался совершенно прав, как видите; он мне его дал, чтобы я проверил. Когда я был во Франции, я дал интервью «Юманите», на мой взгляд, более резкое. Ну, потом меня никуда не выпускали несколько лет, был большой скандал, но все-таки ничего не произошло из того, что случилось здесь. Здесь это вызвало какую-то истерику в посольстве, может, благодаря общей атмосфере в связи с этим бессмысленным по жестокости и цинизму поступком, я имею в виду сбитый самолет и гибель сотен людей. Поэтому сразу появился человек из посольства, однофамилец Лени Филатова, актера Театра на Таганке, очень своеобразного и одаренного. Так вот, этот посольский человек мне сказал: «Преступление налицо, а наказание не замедлит последовать». Я жутко разозлился: какой-то кагэбэшник будет угрожать мне. И попросил переводчика перевести эти слова англичанам, а потом ушел. Вслед мне он закричал: «Мы вас из-под земли найдем». Но тут они большим умом никогда не отличались – я помню, как Замятин, редактор «Правды», кричал на меня по телефону: «Все вы – антисоветчики, а этот ваш спившийся алкаш имел какой-то талантик, да и тот пропил! Тоже талантливый деятель, несколько песен сочинил…». Как говорится, комментарии излишни. И еще они говорили: «Терпел он двадцать лет – и ничего! А теперь дурь в голову влезла, выставляется, все ему не так. Как работал, так пускай и работает!». Нет уж, господа присяжные, так работать и в таких условиях я больше не буду и не собираюсь. Я не раб ваш!

С актерами было другое. Всем особенно было досадно и больно, когда две последние работы – «Высоцкий» и «Борис Годунов» – были закрыты, совершенно и категорически. Две эти последние работы как-то по-другому сплотили Театр, слили. По заповеди Станиславского: через каждые пять лет театр умирает… то уж мы должны были трижды умереть. Так вот, эти две работы и репетиционные работы: «Бесы», «Театральный роман», «Самоубийца» – все это перевело Театр на другой уровень, на другую глубину, на другое понимание и себя и своей миссии. И видимо, это учуяли Начальники и повели уже борьбу насмерть, на уничтожение. В это время мы сами собирались и говорили, что если нам создают такие условия работы в театре, то мы считаем свое пребывание в этих стенах бессмысленным и ненужным и лучше пусть сохранится легенда, а мы спокойно разойдемся. Но Судьба рассудила по-иному…

7 ноября 1987, Чикаго-Нью-Йорк[5]

Балерина. Интервью с Натальей Макаровой

Минчин: О вашем детстве?

Макарова: Как я себя помню, с двух лет? Как я тонула в проруби…

Минчин: Все будет интересно.