_201.DOCX

Сегодня приснился удивительный сон: широкий, с голубыми лужами двор и кучки мокрого снега по краям. Мальчишка лет десяти склоняется над лужами, разглядывает что-то в них, как в зеркале, зачерпывает ладонью воду, и ручейки, стекая с пальцев, искрятся, играют малыми струйками на солнце. Затем мальчишка лепит снежки и бросает их куда-то далеко.

Смотрю: мальчишка – это я в детстве. Хлюпаю по талой воде и снежной жиже. Иду и сочиняю стихи:

Пришла весна долгожданная.

Тает снег у ворот...

Странно, я взрослый иду рядом с собой – ребенком. И думаю, как бы он не промочил ноги. А он пытается перешагнуть через лужу – и никак, никак.

Потом вдруг смотрю – это девочка. Дочка. Как она попала сюда? Это ведь школьный двор – вон моя школа. И я пытаюсь бежать к ней и не могу...

Открываю глаза. Птица за окном что-то прокричала, деловито повернула голову налево, направо. Поглядела на меня одним глазом, клюнула себя под крыло и – улетела.

Тюбик белил и охапка пионов

Киев. Лето. У меня на балконе подруга пишет этюд: море зелени под балконом, за ним – светлые силуэты домов на Крещатике и – уходящий вверх в закатную дымку Печерск.

И вдруг кончились белила. Прервать работу – загубить работу: освещение уходит.

Кажется, есть выход: в домах напротив, в мансардах, располагаются художественные мастерские. Наверняка найдется кто-то, кто выручит.

Звонит. Откликается бывший однокашник по институту.

– Белила? Конечно, есть. Куда нести? Напротив? Пушкинская? А фамилия? Как? Не художник ли? Да он мой учитель!

Нет, говорят ему, художник Литинский никогда не преподавал. Ошибка.

– Какая разница! – кричит кто-то в трубку с такой силой, что мне в другом конце комнаты слышен его голос. – Разве дело в этом? Передо мной его портреты: Саксаганский, Ужвий. Он? Замечательный мастер. Я не расстаюсь с ним.

Через минуту тюбик белил, охапка белых пионов (откуда ему было знать, что отец любил именно белые пионы и что они в последнем, незаконченном натюрморте?), журнал «Образотворче мистецтво» с репродукциями работ отца были доставлены человеком в синем халате, заляпанным краской. В нем он пересек Крещатик, и в этом тоже было что-то очень знакомое.

– Выставка, что же выставка? Была? – спрашивает гость, оглядываясь по сторонам. А мне как-то совестно признаться, что единственная была за два года до смерти и вовсе даже не в выставочном павильоне. Что и ретроспективной не было – никто толком не объяснил в Союзе художников, почему выставка, бывшая уже решенной, вдруг... рассосалась. И что же это за фантомные силы, что не давали состояться выставке? Что за рок по пятам ходил?

Не могла я ничего объяснить моему новому знакомцу (а объяснений и нет) – посмотрела не без удовольствия на его лицо, когда он путешествовал глазами по стенам («Какой художник! Никто сейчас не пишет такой воздух! Он аж звенит у него в пейзажах»), и проводила гостя, пообещав посетить его мастерскую. А в памяти, сознании, подсознании, слухе – где, не знаю, – застряла фраза: «Да у вас здесь настоящая, действующая выставка».

Шло время.

...Как получилось – не знаю. Верно, фраза о постоянно действующей выставке в благую минуту была сказана: проросла. Мои друзья – художница Зоя Лерман и искусствовед Игорь Дыченко – тому свидетели. В один прекрасный день мы одновременно произнесли: будем делать выставку. Домашнюю. И сделали. Почему Домашнюю? А какую, коль не домашнюю?

На Союз художников и Художественный фонд давно уже расчета не было. Снимать зал, оплачивать помещение, охрану и прочее?.. Немыслимо.

А в доме есть место. И работам в доме хорошо. Вот и сделали, что могли: Домашнюю.

Но все-таки это была Выставка. И имя художника возродилось. И пресса заговорила. И телевидение заинтересовалось. И люди... Зрители. Посетители. Мы даже не догадывались, какого джина из бутылки выпускаем.

В буклете, сделанном Игорем Дыченко к открытию, установлен трехдневный срок выставки: 28, 29, 30 мая 96 года. А в Памятном Альбоме последняя запись датирована 19-м марта 97 г. Больше полугода прошло со дня ее открытия.