_201.DOCX

Помню длинный зал какой-то столовой. Народу – тьма. Все занято. За одним столом освободилось место и меня туда посадили. Вскоре мама с папой сели за столик неподалеку. Те, что занимали места за моим столом отсутствовали, но через минуту появились. Это были два молодых человека в военной форме.

– Девочка, ты чья?

Я поглядела туда, где были мама с папой и заплакала. Там никого не было. Военные не стали меня ни о чем расспрашивать и передо мной появилась тарелка с едой. В эту минуту появились родители. Смущение, суматоха – военные объяснили, что приняли меня за потерявшегося ребенка, каких в ту пору было множество. Столики сдвинулись, обед стал веселее, и я, успокоенная, слушала разговоры взрослых и разглядывала военных. Они были летчиками из Балашовского училища и через день улетали на фронт. Я смотрела на них зачарованно и не могла поверить, что вот эти люди летят на фронт. И все пыталась представить себе, что такое фронт и как он выглядит. И ни с того, ни с сего ляпнула:

– Фронт – это такая длинная линейка, а на ней стоят пушки и пулеметы.

И все рассмеялись. Оказалось, столовая находилась на первом этаже гостиницы, где жили летчики. После обеда они позвали нас к себе, и мы все вместе провели остаток дня и всю ночь до утра. Меня, конечно, сразу спать за шкаф, а взрослые говорили-говорили и до меня долетали только обрывки фраз. Я прислушивалась изо всех сил: наверняка эти летчики знают о войне то, что не знает никто другой. Но кажется, о войне они не говорили вовсе. И я уснула.

Мне снилась линейка, висящая над дедушкиным столом, а вместо цифр – пушки и пулеметы.

На обратном пути шли молча. И я в этой тягостности выпалила:

– У того высокого летчика очень доброе лицо.

Отец поддержал: лицо, действительно, замечательно хорошее и зовут того, высокого – Алексей Лепихин.

44-й год. Мы вернулись в разрушенный Киев.

Скорое дело – воспоминания. Подумаешь, скажешь так, и трех лет войны – как не было. Но сейчас память пробирается осторожно, чтобы всуе не задеть другого, что осталось в этих годах и чтобы привела она коротким путем к появлению Алексея Лепихина.

Так вот, 44-й год, мы действительно вернулись в разрушенный Киев и живем в гостинице – наша квартира еще занята.

И вот однажды... (как в сказке) …однажды стук в дверь и на пороге стоит высокий, крепкий человек в унтах. Объятия, радость. И опять – разговоры до утра. Оказалось, Алексей Лепихин был сбит в бою неподалеку от Москвы, пролежал в крови и беспамятстве на снегу несколько суток, был подобран и доставлен в госпиталь, а из госпиталя – в санаторий под Киевом, на поправку. И вот – прямо к нам из санатория, разыскал через Союз художников.

Помню прощание: они с отцом в проеме двери. Коротко и крепко несколько раз обнялись. Он матери поцеловал руку. И вдруг так странно, так непохоже на себя:

– Увидимся, даст Бог. Я удачливый.

И все сплюнули через левое плечо. И он уехал. И снова на фронт.

Перед самым концом войны – кажется, было уже тепло – отец принес газету. Тогда в газетах печатались Указы о награждениях. В газете сообщалось, что летчику Алексею Лепихину присвоено звание Героя Советского Союза. Посмертно.

Вот и вся история знакомства с летчиком Лепихиным (странно: лишь дважды он появился в нашей жизни), кабы не эта очередь в гастрономе, кабы не рисунок, что перед глазами… Да кабы не муть под ложечкой – единственный живой пульсирующий камертон, оставшийся после того, как за двадцать с лишним лет после войны все остальные мерки были опрокинуты и перепаханы, когда и логика перестала быть логикой.

И тогда я просто подошла к этому человеку в очереди и, глядя в лицо, спросила:

– Вы – Алексей Лепихин?

Что произошло бы, кабы я ошиблась? Да ничего. Ровно ничего. Как повел бы себя человек, которого назвали чужим именем? Никак. Сказал бы, наверное: "Вы ошиблись", или еще что-нибудь в этом роде. Он не сказал так. Он вообще ничего не сказал. Он вздрогнул так, что рука непроизвольно дернулась. И брови на мгновенье из-под шапки – в сгусток. И отступил. И звук-не-звук а только губы разомкнулись. Я извинилась и отошла на место. Когда я оглянулась, его не было.

ПРЫЖОК

– Ра-а-айка, Райка! Рая, не уходи. Задержите её! Райка, подожди, стой.. Ра-а-а-а...

И звук захлебнулся. Кричащий делал лихорадочные движения («Наверное так тонут» – мелькнуло в сознании). Он смахивал и опрокидывал всё, что стояло на столе, а звук падающих бутылок оставлял пробоины в слухе. Скатерть тянулась за ним густыми складками, словно стараясь удержать, а он в своём неистовстве – руками, глазами, хрипом, криком – пытался вырваться и не двигался с места, как во сне:

– Раааайка... Я протанцевал с этой женщиной всю жизнь... Пустите, вы ничего уже не можете сделать, пустите!..

Присутствующие переводили глаза с него на меня, с меня на него. Разгорячённые выпитым – поминки начались давно, часа два назад – они за минуту до того оживлённо беседовали. И вдруг это – «Ра-а-айка».