1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским

Я отношу все это к нашей революции 1917 года. С ее превращениями, переворачиваниями. С революционными оборотнями, которые за ней увязались, застревая в неспособности ее остановить. Остановить альтернативно, а не физически раздавить, a-la неудачник Корнилов[8].

– Не придумываем ли это? Может, ее и нет, проблемы неостановленной революции, а есть другая проблема – слабых контрреволюционеров?

– Повторяю: не физически раздавленной, а обращаемой в альтернативно иное состояние. Где новая норма, которой не было до Октября 1917 года? Ведь норма не просматривается и в предпосылках! Революции творят из себя главную предпосылку. То, что, творя главную предпосылку из себя, они терпят крушение, и есть прелюдия новой нормы.

Не будем говорить, когда человеческое мышление это увидело, – мы и в «Гамлете» его найдем. Давно следовало удивиться словам: «Весь мир – тюрьма, а Дания – наихудшая из арестантских»[9], – почему? Сказано в Англии, а аукнулось в России: весь Мир – тюрьма, а Россия наихудшая, – почему? Когда говорят, что Россия вечно циклирует, возвращаясь на круги своя, – что имеют в виду? Что именно нам не дается?

– Переход к новой норме?

– Да, но что такое норма для России? А может, сам вопрос неверен? Европе тоже многое не дается, Азии не дается другое. Но что не дается России – «стать современной страной»? Позвольте, а что такое стать современной страной? В XIX веке это значило одно, сегодня другое. Что за стандарт, запертый в сейфе? Вынь его при Сперанском[10], вынь при Столыпине или при Хрущеве – «современная страна» будет одна и та же?

Тут вскинется наш патриот и скажет: «Позвольте! Мир не знает, что такое длительный, управляемый человеком полет космических аппаратов, – это умеет только Россия. Америка знает “шаттлы”, а мы сумели то, чего никто в Мире не мог. А вот шоссейные дороги нам не даются. Что же именно не дается нам – сочетать человеческую повседневность с историей? А нужно ли вообще Миру такое сочетание? Вот вопрос, вот где его зародыш – в безумной идее со знаком плюс и минус в равной степени. Идея, заявленная Пестелем, Гоголем, Чаадаевым, – переповторить в себе воспитание рода человеческого. Каким же образом? Напрямую войдя в человечество… Но не выстроим же мы человечество! Вернитесь, наконец, к тому, чтоб искать Мир в собственном доме».

С чем Россия в споре? Что она оспаривает в истории – завершаемость? Она оспаривает то, что сама же понимала слишком буквально. Россия проламывается к человечеству, засевшему внутри истории как проект, замахнувшийся на нереализуемое. Проламывается туда – и рушится!

– Почему? Слишком буквальны мы, чересчур прямолинейны?

– Слишком грандиозны даже, понимаешь? Грандиозны масштабами. Нам вечно кажется, что мы топчемся, и Россия в некотором смысле действительно топчется на месте – но на каком именно? На том, что, соучаствуя в истории, она пересматривает саму себя как относящуюся к истории. Поднимает непонятный никому в Мире русский вопрос: чем я, Россия, являюсь по отношению к истории?

– В газетной редакции сегодня это звучит: «где законное место России в мире».

– Скорее в человечестве. В Мире, понятом как человечество, а я добавляю: по отношению к революции и утопии.

Тема обращена к истории, к ее смысловому ряд у, выраженному в словах утопия – революция – история – человечество. Они не синонимы, а вычеркни одно из слов в ряду, и нанесешь ущерб всему ряду. Эти четыре понятия – универсальные заявки на неосуществимый универсум. Их ряд кажется сомнительным, два элемента выглядят как вневременные: всегда ведь была история, есть и будет? Всегда было человечество, есть и будет? Что до утопии и революции, то с ними покончено, разве нет? А дело в том, что четыре эти несовместимых понятия, родственные без синонимичности, они и есть наша Россия! Россия предъявляет всё универсальное равнопорядково и равно нереализуемым в едином универсуме.

Кроме того, у нас есть еще пунктик политических персонификаций. Прежние великие революции, поскольку все они прежде-временны, страшно персонифицированы. Английская революция была революцией Кромвеля! Кончается посмертной казнью, когда его уже мертвого вытащили из могилы, отрубили голову и, отрубленную, возили по весям Англии. Французскую одной фигурой не выразить, но в зените она – Робеспьер и Наполеон! Американская революция особая, она осталась внутри Америки и влияла идейно. Наконец, русская революция – три фигуры: Ленин, Троцкий и Сталин. В этой персонификации есть элемент аномальности, и он застрянет в политике на целый век. А от русской революции пойдут ответвления: революция Гитлера, революция Мао, революция Ельцина.

7. Изобретение смерти. Человек-убийца и его презрение к смерти. Рахметов, Ленин, Сталин