1917, или Дни отчаяния

– В следующем году, Сергей, – говорит Терещенко, снимая бокалы для всех троих с подноса подскочившего на полусогнутых официанта, – следует привести в Париж балет. Твои «Исторические русские концерты» бесподобны, но слишком серьезны для здешней публики! Рахманинов – это прекрасно! Римский-Корсаков изумителен! Но если ты хочешь аншлага – покажи Франции красивые женские ноги и чувственный танец, и французы не смогут устоять! Давайте-ка выпьем за твой успех!

Он приобнимает Маргарит за талию.

– Смотри, милая, здесь собрался цвет русского искусства. Вот это – любимый художник Дягилева – Леон Бакст. Он пишет потрясающие портреты, но его декорации к спектаклям – это нечто!

Не может быть! – внезапно восклицает Дягилев, заметив в толпе высокую женщину с прической-«бабеттой». В голосе его некоторое напряжение. – И товарищ Герман здесь?

Михаил сначала недоуменно оглядывается, а потом смеется.

– Ты о Гиппиус? Я пригласил ее с супругом. Бываю иногда на ее парижских субботах… Это, Маргарит, мать всех символистов с мужем – знаменитым Дмитрием Мережковским, философом и гуманистом, известным на всю Европу. Удивительного ума женщина! Обожает писать под мужскими псевдонимами, чтобы никто не поставил ей в упрек стальную логику и жесткость стиля! А как пламенна! Просто Робеспьер в юбке!

– А второй мужчина кто? – спрашивает Маргарит.

Терещенко бросает быстрый взгляд на Дягилева, тот замечает смущение Михаила и делает попытку улыбнуться.

– Это Дмитрий Философов, друг семьи.

– Вот как? – удивляется Маргарит.

Дягилев пожимает плечами, он явно растерян и огорчен.

– Вы, мадмуазель Ноэ, совершенно не знаете нравов нашей богемы. Иначе бы не удивлялись. Это я должен удивляться…

– Как это она приняла твое приглашение? – замечает Дягилев, повернувшись к Терещенко. – Те взгляды, что она продвигает в последнее время…

– С ее стороны было бы глупо не прийти, – отвечает Терещенко, – Но я и понятия не имел, что они придут втроем. Ты уж прости меня, Сережа…

Маргарит смотрит на него с непониманием во взгляде.

– Ерунда, – говорит Дягилев и кривит угол рта. – Давай не будем. Во-первых, понятно, что все хотят послушать Шаляпина, не заплатив и франка за билет – это уже прекрасно. Во-вторых, Сережа, здесь сегодня можно увидеть всю русскую Францию и кто пропустит такую возможность: на других посмотреть и себя показать?

– И для этого не придется бродить по брассериям и притонам Монмартра, – подхватывает Терещенко с облегчением. – Смотри, Марг… Какие люди! Видишь, кто любезничает с моей сестрой? Это Андрей Белый – мой большой друг и несомненный гений. Вот тот седой… Да, тот что ест канапе с икрой, мужчина с грустным взглядом – Саша Гликберг, он же Черный… Самое острое перо России! Ты читал его «Чепуху»?

– Витте – родиной живет
И себя не любит.
Вся страна с надеждой ждет,
Кто ее погубит! —

декламирует кто-то за их спиной приятным голосом.

Все трое поворачиваются.

Перед ними невысокий узкоплечий человек в летнем костюме, скуластый, с внимательным прищуром темных глаз. Он брит, но с усами, и лысоват, несмотря на молодой возраст.

– Я прошу прощения, – говорит человек с улыбкой, – за то, что вторгаюсь в вашу беседу, но так как мы с Михаилом Ивановичем были представлены друг другу, то я счел возможным подойти. Тем более, что стихи Черного – моя большая слабость! У цензоров начинается истерика при первом же упоминании его имени! Вы помните меня, господин Терещенко? Мы виделись это зимой у Мережковских…

– Вы… Да, конечно, – вспоминает Мишель. – Прошу прощения, что сразу не узнал. Вы же писатель? Ропщин, кажется? Так? Вас еще Зинаида Михайловна хвалила чрезвычайно!

– Совершенно верно, – Ропщин чуть склоняет голову в знак согласия. – Ропщин, Виктор Викторович.

– Это Маргарит Ноэ…

– Мадмуазель…

– Дягилев, Сергей Петрович, – представляется Дягилев, с интересом разглядывая писателя.

– Наслышан. Рад знакомству. – кивает Ропщин. – Я подошел поблагодарить хозяина за прекрасный вечер. Вынужден уехать ночным поездом, к сожалению – дела. Могу ли я попросить вас о встрече на следующей неделе? В Париже? Буквально несколько минут, Михаил Иванович.

– Конечно, Виктор Викторович.

– Благодарю. Мадмуазель Ноэ! Месье Дягилев!

– Он военный? – спрашивает Маргарит, когда Ропщин уходит. – Так себя держит…

– Не знаю, – Терещенко пожимает плечами. – Писатель. Приятный человек, не так ли?

– Весьма мужественный, – говорит Дягилев. – И привлекательный… Я оставлю вас ненадолго!

Когда он удаляется, Марг и Мишель переглядываются и, с трудом сдерживая смех, скрываются в темную аллею.

– Ты не богема? – спрашивает Марг, пока Мишель торопливо целует ее шею. – Надеюсь, ты у меня без странностей?

Играет музыка – вступление к арии – и тут же замолкает.

Слышен голос Шаляпина:

– Михаил Иванович! Мишенька! Вы где?

– Идем! Тебя ждут! – Марг отталкивает любовника.

– Мы здесь!

Они выходят на свет, к импровизированной сцене, под свет ламп.

– Михаил Иванович! Друг мой! – басит Шаляпин. – А почему бы нам с вами не спеть дуэтом!

– С вами? – ужасается было Терещенко.