1876

В этот момент я прервал хозяйку, сказав ей, что в моей юности, еще до ее рождения (мне кажется, ей это понравилось, если ей вообще что-то может нравиться, кроме эпгаризма, выдуманного мною словечка для обозначения социальной значимости), общества первого Астора весьма домогались Ливингстоны и Стайвезенты. По правде говоря, я не уверен, что это было так (первый Астор был затворник и скрытен, как Медичи). Но мне кажется странным, что адвокатская практика в течение двух или трех поколений дает повод такому семейству среднего класса, как Эпгары, считать себя более изысканными, исключительными и порядочными, чем великая знать Нью-Йорка; именно ею, нравится это кому-нибудь или нет (мне — нет), и являются Асторы; третье поколение этой семьи ныне правит городом, не подозревая даже о неодобрении девяти братьев Эпгар, чья единственная исключительность состоит в многочисленных связях с сотней подобных же семей адвокатов, купцов или жуликов.

Но здесь еще не место для моего будущего очерка об эпгаризме. Он подождет своего часа, когда я снова буду дома и в безопасности. Приведу только лишь высказывание старшего Эпгара о губернаторе Тилдене: «Он так сильно пьет, что по утрам не может подняться с постели». Заявление это было сделано, когда мы задымили сигарами, а дамы удалились в холодную сумеречную гостиную. «Но мне рассказали, что генерал Грант тоже очень сильно пьет». — Я попытался сравнять счет. «Никогдане слышал об этом», — ответил Эпгар-старший.

Вернусь, однако, к одному из местных развлечений — воскресному музыкальному вечеру у мадам Стивенс.

Мы сидели в золоченых креслах и внимали мощному итальянскому тенору. Когда он закончил свой репертуар очень громкой, с надрывом, арией из «Марты», в глазах многих дам были слезы. Мои глаза оставались сухими, но я ощущал непрекращающийся звон в ушах. Это часто бывает, когда моя кровь перегрета шампанским, музыкой и обществом очень красивых женщин.

Когда с музыкой было покончено, мы * отправились ужинать. Горные хребты довольно посредственного салата из цыплят были главным блюдом. Нас усадили за многочисленные маленькие столики. Я очутился между очаровательной миниатюрной женщиной Эмминого возраста и невысоким блондином лет сорока.

Я обратился к даме. Мы представились друг другу, но ни один из нас не расслышал имени другого. Пальчиком в дорогих бриллиантах она показала в сторону Эммы, сидевшей в другой части зала, и спросила:

— Вы уже познакомились с княгиней?

— Более того. Я ее родил.

Наградой мне был взрыв искреннего смеха, замечу с удовольствием, ничуть не похожего на эпгаровский. Это очаровательное создание зовут миссис Уильям Сэнфорд. Она показала мне своего мужа, который сидел по правую руку от Эммы.

— Должна признаться, что она даже прекраснее, чем на фотографии. А как она движется!

Я выслушал от мадам Сэнфорд множество комплиментов, попутно узнав, что они с мужем строят себе дом на Пятой авеню, что у них есть вилла в Ньюпорте, штат Род-Айленд (очевидно, это самый модный летний курорт, поскольку Эпгары упрямо предпочитают Мэн), и что мистер Сэнфорд увлекается яхтами, держит скаковых лошадей и, как принято здесь говорить, ничего не делает, если судить по рассказу его жены.

Мы затронули многие темы. О да, она знает Мери Мэйсон Джонс! Это особое явление! И этот милый глупыйстарикашка Уорд Макаллистер! — со всеми его ужимками. Мы славно поболтали, перебрасываясь именами с целью установить наше взаимное положение в общественной иерархии. Я от нее в восторге; до сих пор, однако, мне неясен источник богатства Сэнфорда — чье оно, его или ее?

После нескольких неважных блюд, в том числе жареных устриц, от которых я когда-нибудь благополучно отправлюсь на тот свет, я повернулся к другому моему соседу, который представился мне (как будто он нуждался в представлении коллеге-писателю). Хотя прославленный Эдмонд Стедман по профессии уолл-стритовский маклер, его истинная страсть — более или менее вознагражденная — литература и утверждение вкусов, он своего рода простецкий Сент-Бёв (имени этого он, похоже, не знает — к этим культурным расхождениям я вернусь позже). В прошлом году Стедман издал два тома викторианской (а может быть, овикторианской) поэзии, а также томик собственных стихов; я сказал ему — да, здесь следует признаваться во всех грехах, — что от них в восторге. На самом деле я только подержал книгу в руках у Брентано и выслушал рассказ продавца о поэте, который регулярно заходит в магазин, очевидно, чтобы способствовать распродаже.

За свою ложь я был вознагражден еще одним приглашением выступить в клубе «Лотос», а также уверением, что я единственный из живущих историков современности (sic?) сумел объяснить американцам сущность междоусобиц старой аморальной Европы. Сознаюсь, что сей панегирик делает меня в собственных глазах чем-то вроде уличного фокусника, готового за пенни проглотить шпагу, стакан или огонь.