1661

Первой пыткой для Ришара Морена были «сапоги». Они представляли собой своеобразные ящики с четырьмя отделениями каждый, куда ставили ноги осужденного, накрепко стягивая веревками. Перро услышал, как у несчастного фанатика трижды хрустнули лодыжки, но он ни разу не вскрикнул от боли. Вслед за тем бедолагу со стянутыми за спиной руками подвесили на веревке к балке под сводчатым потолком, на трехметровой высоте от пола. Пытка заключалась в том, чтобы несчастный какое-то время висел в воздухе, не доставая ногами до земли. Сначала его раз десять подтягивали вверх без добавленного груза, потом к ногам привязывали двадцать килограммов, а затем и все пятьдесят. Несмотря на то, что у него расчленились суставы и он не переставал кричать от боли, которую уже не в силах был терпеть, узник продолжал все отрицать. Напрасно после каждой серии пыток Перро задавал Морену одни и те же вопросы. Во время последней пытки в ход пошла дыба — деревянная установка в форме призмы на четырех стойках. Морена привязали к ней в сидячем положении, а концы пут прикрепили к домкрату: нажимая на него, осужденному постепенно выламывали конечности. С каждым нажатием на домкрат крики несчастного становились все более нестерпимыми.

— Да он сущий кремень, — сказал с некоторым восхищением главный палач, отвязывая от дыбы окровавленное тело узника, в конце концов потерявшего сознание. — Не часто доводилось мне видеть, чтобы люди выдерживали все пытки до конца, не проронив ни слова.

Пока палач укладывал на каменную скамью изуродованное тело Морена и снова надевал на него кандалы, Перро метался в ярости, оттого что не сумел выбить из узника ни единого признания. Выйдя из подземелья, он дал себе слово вернуться с подручными завтра чуть свет и во что бы то ни стало развязать чертову упрямцу язык.

* * *

Спустя некоторое время после того, как из подземелья убрались и палачи, а Морен стал мало-помалу приходить в себя, в камеру пыток осторожно прокрался человек в годах, закутанный в черный плащ.

— Крест Господень — все достоинство наше, — прошептал он несчастному на ухо.

— Господин, — проговорил Морен, тотчас узнав голос предводителя сектантов-заговорщиков, унизившего его в Мон-Луи месяц назад, попрекнув нерадивостью. — Любовь Господня помогла мне сохранить молчание, только смилуйтесь, спасите меня!

— Я затем и явился, сын мой, — сказал пришелец, наклонившись к лицу Морена. — Ты обманул наше доверие, когда, опережая ход событий, начал действовать по собственному почину, а потом, не знаю по какой причине, написал тот пасквиль. Потому мы решили пожертвовать тобой и выдали тебя. Но знай, твоя жизнь, равно как и моя, ничто в сравнении с общим нашим делом: оно превыше всех наших судеб. Бог дал тебе силы превозмочь боль и сохранить молчание. Так что будь спокоен. Он примет тебя в царствии своем.

С этими словами предводитель сектантов влил в рот Морену из склянки сильнейший яд, быстро положивший конец его мучениям.

— Крест Господень — все достоинство наше, — проговорил напоследок таинственный пришелец и, перекрестившись, так же скрытно покинул камеру пыток.

30 Венсен — понедельник 7 марта, семь часов вечера

Видя, как Кольбер выскользнул через приоткрытую дверь из покоев кардинала, толпа просителей, ожидавшая в передней и растянувшаяся длинной очередью до самой лестницы, кинулась прямиком к наперснику Мазарини.

Отталкивая ближнего локтями, каждый норовил вырваться из толчеи, протягивая руку с клочком бумаги, или четками, или медальоном в надежде, что Кольбер обратит на него внимание… Кольбер же с недобрым, презрительным видом взирал на толпу, от которой его ограждали трое лакеев, сдерживая натиск. Не обращая внимания на шум, Кольбер пытался разглядеть знакомые лица и среди них те, что могли ему скоро пригодиться.

— У меня грамота от самого кардинала! — вопил какой-то обливавшийся потом священник, потрясая пергаментом.

— Господин Кольбер!

— Мой сын…

— Посторонись!

Голоса слились в неописуемый гул, и тут острый взгляд Кольбера метнулся в другой конец комнаты. Жестом он указал стоявшим вдоль стен гвардейцам на трех дам, пытавшихся переступить порог передней. Негодование толпы возросло, когда гвардейцы начали оттеснять людей, освобождая проход новоприбывшим.

— По какому праву? — вознегодовал священник, пришедший хлопотать за самого себя.

— По праву родства, — пренебрежительно бросила Олимпия Манчини, откинув капюшон плаща.

Присмирев, просители перестали гомонить и сетовать и молча наблюдали, как три племянницы беспрепятственно прошли в заветную комнату. Вслед за ними захлопнулась дверь.

* * *

— Гортензия, Олимпия, Мария…

Кардинал, с влажными от слез глазами, протянул руки навстречу племянницам. Когда они подошли, он благословил их, перекрестив им лбы большим пальцем. Три девицы безмолвно преклонили колени у края его постели, а старик ласково гладил их склоненные головы, потом поднял их подбородки, чтобы последний раз «заглянуть в эти милые глаза».