13 ведьм

– Сказали, очень много вызовов, – проговорила она. – Приедут только через час. Посоветовали промыть желудок и на такси ехать на санпропускник.

– Пусть идут на хер, – ответила Вада. – У тебя попить чего-нибудь есть?

– Молоко, – Вилка отложила телефон, закрыла лицо ладонями.

Вада отправилась на кухню, залезла в холодильник. Вскрытый тетрапак молока стоял на своем обычном месте – на нижней полке дверцы. Ведьма отпила прямо из упаковки, молоко холодной струей пробежало по подбородку, капнуло на грудь. Вилка в комнате включила музыку. Знакомый бит – цепелиновский Immigrant Song в ремиксе Трента Рензора. Отсутствие музыкального вкуса у волейболистки странным образом компенсировалось привязанностью к этой песенке – хотя сам фильм ей не особо нравился.

– Зачем ты пришла?

Вада обернулась, все еще сжимая в руке пакет.

– Мимо проходила. Бабах! Пришлось заглянуть.

– Тебе в больницу надо.

– Не надо.

Они молча смотрели друг на друга. Потом Вилка прошла в глубь кухни, оперлась о стол между раковиной и плитой. Из комнаты под пульсирование электронных басов стонала Карен О.

– Я не очень рада тебя видеть, – сказала Вилка.

Вада пожала плечами:

– А мне плевать. Скоро уйду, не парься.

– Я не парюсь, – волейболистка ухмыльнулась.

– Не улыбайся так, – посоветовала Вада. – У тебя рот слишком большой. Это уродство.

– Что?! – Вилка густо покраснела. – Ты себя в зеркало давно видела?

– Давно, – пожала плечами ведьма. – Мне плевать.

– Тебе хоть на что-то бывает не плевать? – Вилка шумно выдохнула, мотнула головой. – Приперлась на ночь глядя, грязная, как бомж, едва живая… а теперь стоишь в трусах, лакаешь молоко и говоришь про мой рот. Кошмарики! Можно подумать, ты никуда не уходила.

– Можно подумать, – согласилась Вада. Она уже решила, что сегодня останется у бывшей. Идти все равно больше некуда. Было бы неплохо помириться – если бы еще знать, как это сделать.

– Знаешь, – Вилка повернулась к мойке, стала зачем-то перебирать стоявшую там грязную посуду. Она говорила очень тихо. Почти неслышно из-за музыки: – Знаешь, я тебя ненавижу.

Вада улыбнулась:

– Я тебя тоже. Нет, не именно тебя. Я просто не делаю из тебя исключения. Я ненавижу всех.

Она впервые говорила об этом вслух. Наверное, до сегодняшней ночи она даже не думала об этом. Аммиак вскрыл сознание круче псилоцибина. Или это отдача?

– Знаешь, у меня есть одна головоломка… никак не могу решить, – сказала Вада, поворачиваясь к окну. Вечерний город напоминал растревоженный термитник, полный фосфоресцирующих насекомых. Все куда-то спешили, улицы были полны машин, мерцания мигалок, перемигивались светящиеся окна многоэтажек. В мойке под руками Вилки что-то звякнуло.

– Какая? – спросила она.

– Манипуляция, ревность, предательство, ненависть. Нужно еще одно слово в ряд. Какое?

Во двор дома въехала машина. Ксеноновые фары резко ударили по оконному стеклу, на секунду залив его серебром, превратив в зеркало. В слепяще белом поле Вада увидела свое отражение. И отражение Вилки сразу за спиной. Потом почувствовала острую боль в спине, справа, под ребрами. И еще. И еще. Тетрапак выскользнул из пальцев, с хлюпом упал на пол, разбрызгав содержимое. В глазах потемнело. Вада схватилась за подоконник, обернулась.

– Любовь, – Вилка плакала. В руке она держала нож для резки мяса. Большой нож, перепачканный чем-то темным.

Тринадцать дней. Тринадцать дней назад Вада рассталась с Вилкой. Это не было плетением. Не было. Вада сползла на пол, чувствуя, как холод охватывает кончики пальцев, поднимается выше. Ребра сдавило невидимым обручем, дышать стало тяжело. Твердая мозолистая ладонь коснулась щеки.

– Прости меня, – голос Вилки звучал как сквозь вату. – Прости, любимая.

Прошло тринадцать минут с того момента, как наступило тринадцатое октября. До рассвета оставалось восемь часов. Город, пережив очередную встряску, снова погружался в дремоту. На маленькой темной кухне, прижавшись к холодному радиатору, сидели, обнявшись, две девушки. Живая и мертвая.

Алексей Жарков Мать нефть

Сегодня, как и всегда, через город тянется река. В ней различаются два течения одинаковой ширины и плотности, направленные в разные стороны. Одно состоит из красных огней, другое – из белых. Это машины. Люди едут по делам, каждый по своему, уникальному благодаря многочисленным поворотам маршруту. Но сейчас они все вместе, все в одной реке, которая лениво ползет через бескрайний ночной город.

За рулем большой черной машины сидит человек. Он смотрит вперед – следит, как за лобовым стеклом загораются и снова гаснут чьи-то красные стоп-сигналы. Когда они вспыхивают, он нажимает на тормоз, и его лицо освещается красным, свет проникает под кожу, расправляя морщины и наполняя кожу пластмассовым, неживым свечением. Его глаза тоже краснеют, но зрачки, как два пустых отверстия, все равно остаются черными.