13 ведьм

– Святой подвиг! – выкрикнула она.

Страх все же добрался до нее, сжал сердце ледяными пальцами. Довольная улыбка тронула лицо Рено. Вот такой ведьма нравилась ему. Испуганной. Беззащитной. Всецело ему подвластной.

– Великое деяние веры! Ты совершишь его, если сделаешь по моему слову!

Де Шатильон расхохотался. Опустив клинок, он смеялся, как сумасшедший.

– Двести тысяч, – наконец проговорил он. – Вот мой подвиг.

Саладдин не заплатил за сестру ни монеты.

Рено де Шатильон стягивает с головы шлем, сбрасывает капюшон хауберка. Волосы слиплись от пота и грязи, превратились в бесцветные сосульки. Повязка на глазу напиталась кровью, заскорузла. Потеки крови спеклись в бороде. Топфхельм и рукавицы остались лежать на полу. Широко распахнув двери, Рено входит в трепещущий мрак ведьминых покоев. Меч покоится на плече – тот самый, которым он угрожал Силенции больше года назад. Тот самый, которым Рено сражался у Рогов Хаттина.

– Ты все-таки вернулся. – Голос ведьмы тих и слаб. В темноте не угадать, откуда он доносится. Рыцарь останавливается, вслушиваясь.

– Помнишь ли ты, Рено де Шатильон, как я говорила тебе, что смерть ты встретишь не на старческом одре? Разве я была не права?

Рыцарь молчит. Каждый раз, когда ему кажется, что он угадал место, где прячется ведьма, голос ее словно раздается с другой стороны.

– А помнишь, как я просила убить пленницу? Скольких ты лишил жизни без сомнений и жалости? Сотню? А может, тысячу? Будь ты истинно кровожаден – твой подвиг свершился бы.

– Мой подвиг свершился, – произносит Рено хрипло. – Я пал за Истинную Веру.

– Ты пал за глупость магистра ордена Храма и трусость Гвидо де Луизиньона. О тебе вскоре забудут – а те, кто вспомнит, будут поминать лишь как разбойника и убийцу. Если бы ты послушал меня…

Ярость захлестывает де Шатильона. С хриплым криком он бросается во тьму, рассекая ее клинком. Тишину нарушает лишь глухой звон кольчуги и гул рассеченного воздуха. Рено замирает, тяжело переводя дух, вцепляется рукой в ворот кольчуги, тянет, так что лопаются звенья и брызгает из-под пальцев кровь.

– Если?! Что мне твое «если», ведьма! Теперь все кончено для меня. Все кончено для всего королевства Иерусалимского! Святой город пал, династия прервана! Остатки крестового воинства с позором будут изгнаны из Леванта – и тех, кто придет позже, постигнет та же участь! Где ты?! Покажись, ведьма!

– Что мне с того? – Голос как будто раздается из-за спины.

Рено с криком разворачивается, наискось рубанув клинком.

– Ты пришел сюда зачем? – Теперь голос звучит словно бы справа.

Рыцарь бросается туда, но снова поражает лишь воздух. В бессильной злобе он кричит, размахивая клинком, как безумный.

Подвиг Веры! Бессмысленное кровопролитие в безводной пустыне, что высушила Божьих воинов досуха, прежде чем отдать их на растерзание сарацинам. Раскаленная сковорода, где воздух наполнен удушливой пылью, а доспехи раскаляются так, что люди в них запекаются живьем. Двое суток в кольце окружения, среди подожженных кустов и стрел, летящих из-за каждого камня. А затем, когда воля уже сломлена и нет сил сражаться, – жестокая сеча, семь часов смертоубийства, когда, одна волна за другой, неверные наваливались на горстку праведников, каждый раз оставляя после себя все больше убитых. Рено помнит, как падали один за другим его соратники. Он помнит, как бросились бежать трусливый Ибелин и Жослен Эдесский, как отказались биться простолюдины иерусалимской пехоты. Помнит, как отчаянно сражались иоаниты и храмовники, один за другим отправляясь к Богу. Как скрылась в черном потоке неверных ризница Святого Креста.

Эти воспоминания словно подернуты мглой. Они померкли, утратили яркость – осталось лишь то, что случилось после окончания битвы. Ночь в плену, среди смрада трупов, в муках жажды и голода, с болью от множества ран, – а потом утро, когда знатных пленников привели к Саладдину.

– Это ты – Арнаут, франкский бедуин? – спросил тот на фарси.

– Так твое племя зовет меня.

– Это ты захватил в плен мою сестру и обесчестил ее?

Никто не мог знать, что Рено сделал с пленницей. Эту тайну он хранил ревностно, никого в нее не посвящая. Знал ли Саладдин? Это было уже неважно.

– Это я сделал, – без тени сомнения подтвердил Рено.

– Что бы ты сделал со мной, окажись я в твоих руках? – спросил Саладдин.

Искра надежды затеплилась в де Шатильоне. Надежды на достойную смерть.

– Я бы обезглавил тебя.

Саладдин задумчиво кивнул. Удар сабли был резким и сильным – одним движением из ножен. Дамасская сталь рассекла гортань и позвонки, отделив голову от тела одним ударом. Султан Египта, объявив Рено своим личным врагом, собственноручно оборвал его жизнь. Голову франкского бедуина должны были забальзамировать и провезти по базарным площадям всех городов во владениях султана, а тело – оставить на растерзание стервятникам и шакалам.