13-ая повесть о Лермонтове

сущности, он препустой малый, плохой офицер и поэт неважный. В свои годы и мы все

писали такие стихи.

— Граф Соллогуб, говорит, отменно изобразил его в своей повести «Большой свет»,—

ехидно заметил опять казначей.— Как жалкого спутника великосветского денди и

личность весьма ничтожную.

От чеченских аулов до Пятигорска рукой подать, но в Пятигорске — столица. Мирные

горцы здесь пахли русским тютюном и развозили по домам молоко и козий сыр в

перемётных сумках, за сёдлами, как боевые припасы. Из Пятигорска на войну ездили как

на кабанов, и, возвращаясь, плясали на балах, писали в тетрадки стихи и дулись в карты

или исправно лечились углекислыми водами — от болезней, которыми страдали их дамы.

В грязном белье, в грязной канаусовой рубахе, которая бог знает когда стиралась, Мишель

прискакал с тремя татарами в Пятигорск.

Ночью Соколов с Крептюковым, свои крепостные, вымыли барина в хозяйском корыте.

В воде развели столовой соли — от пота. Часто краснел Михаил Юрьевич Лермонтов и,

краснея, потел горьким лошадиным потом. Той же ночью в «казённой» гостинице Найтаки

праздновали его приезд. Собрались тарумовский помещик Прянишников, двое лабинцев-

офицеров, Тенгинского полка капитан Королёв да поручик Лермонтов. Наскоро

побаловавшись девчатами, ложившимися на кровати в шагреневых башмаках и в ярких

кофтах, офицеры сели за стол с картами, пили виноградную водку с душком и

разговаривали все сразу. За стеной вечеряли девушки, тихонько хихикая. Мишель играл,

не садясь, то у одного, то у другого стола, много пил, чертыхался и выдумывал анекдоты.

Девушки за стеной смеялись, и он то и дело выходил их проведывать, поднимая возню.

— Я пасс... Мишель,— обернулся к стене Королёв,— перестань доить девочек. Поди-

ка сюда.

— Я и так слышу,— заглушённо ответил тот.— Ну?

— К нам, брат, сюда знатная гостья пожаловала. Французского консула жена.

— Чистая ягодка,— сказал тарумовский помещик,— необыкновенной

привлекательности дама.

— А вы чего же смотрите? — отозвался поручик.— Всё на вас, чертей, работай.

— Не очень-то поработаешь с ней,— пробурчал Королёв.— Вистую.

— Я пасс. Да, не очень-то,— сказал помещик.— Горда. Заметно горда.

— С гордыми только и спать,— сказал из-за стены поручик.— Правда, Маша?

Девушки засмеялись.

— Вы завсегда меня так,— кротко, одним вздохом, ответила Марья.

— Хочешь, я её на твоих глазах?

— Не, они у нас молоко беруть.

— Она у твоей Ребровой живёт,— сказал, помолчав, за картами Королёв.— Меня ей

представили у Верзилиных. Слышишь, что ли, граф Диарбекир?

— Слышу,— ответил чернявый и загромыхал сапогами.

— Тем лучше. Реброва мне и подведёт её,— сказал он, выходя к играющим и

осматривая костюм свой.— Давайте пить, что ли. А ну, красавицы...

Девушки, ковыляя в тесных башмаках, показались кучкой.

— Занимайте чужие колени.

Столики сдвинулись. Найтаки принёс в кувшинах кизлярского.

— Шашлыки готовы? — крикнул чернявый поручик.

— Сичас, душка-джан,— закричал из темноты за окном Элиадзе, лакей чернявого.—

Возьми шампур,— командовал он там по-грузински.

Запахло щёкотно кровавой гарью молодого барашка.

Кизлярку пили большими стаканами. Говорили о сражениях и о горцах, об очередных

наградах, сплетничали о дамах.

— Споём-ка, друзья,— предложил чернявый и запел истерическим голосом

«Аллаверды», кунацкую песню.

Девушки выпили и, расстегнув кофты, говорили тяжёлые слова и просились по

кроватям.

Выходили блевать. И опять пили. Допытывались друг у друга о любви и, смеясь

мокрыми и пьяными губами, рассказывали, как они любили впервые.

— Так ты... слушай,— хлопнул поручика по плечу помещик,— граф Диарбекир!.. Ты

француженку-то прибери, а? Чтобы знала, какова есть наша русская хлеб-соль, а?

Он ласково уставился на поручика.

— Армянин? — спросил он поручика.— Ты-то, граф, армянин?

— Мишка? — все загрохотали.

— Вот уморил, право,— плевался от смеха Королёв.— С чего вы это взяли, папаша?

Смеялся и сам чернявый.

— Да имя у него какое-то армянское,— смущённо развел руками помещик.

— А это, знаешь, в школе ещё он так себя назвал,— объяснял Прянишникову Королёв.

— Псевдоним. Он, брат, какие стихи писал тогда! О-о! Что твой Барков.

— Барков? — помещик подавился собственный удивлением и машинально рукой

накрыл стакан с вином.— Это граф-то ваш? Господи, а я думал, он может только

колыбельные... Ей-богу, я же не знал.

Он икнул и вымолвил грустно:

— А я и не читал Баркова-то. Вот срам! — И он поднял лапу со стаканом, долго

оглядывал содержимое и выпил его, клокоча горлом.

Девки визжали сердобольными голосами и, закатываясь от опьянения, тоски и

грустной казацкой песни, громко и часто сморкались, лезли целоваться и орали во всю

бескрайность ночи о постыдных делах своих.

Ночь, как застигнутая любовница, металась из стороны в сторону, шарахаясь от частых

молний. С Машука бесшумно скатывались тучи. Отстоявшись над городом, они