Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю». Это обстоятельство Белинский и обещал избрать основной темой будущей статьи.
Виссарион Григорьевич Белинский
«…Итак, я взял в руки одну из брошюрок г. А. Т., желая увидеть, как фантазирует человек о предметах, так близких, так любезных человеку, какие задает он себе вопросы и как решает их. Я хотел даже и в таком случае, если б не нашел ничего необыкновенного, ничего нового или новым образом, новым путем объясненного, хотел защитить г. А. Т. против ожесточенных врагов «философии». С первого раза мне показалось очень трудно читать эту книгу, хотя писанную и русскими словами; но, решась на благое дело, я старался преодолевать все трудности. Несколько страниц – и терпение мое лопнуло…»
«Зная не только, что и как пишется в наших журналах, но и догадываясь наперед, что и как будет в каждом из них писаться, мы не принадлежим к числу ревностных их читателей. Если же и заглядываем в них, так больше для своего личного удовольствия, из желания прочесть иногда что-нибудь забавное, – нежели по обязанности. А между тем, ища удовольствия, встречаем иногда и пользу: время от времени попадаются в журналах вещи курьезно поучительные, по поводу которых иногда невольно раздумаешься о том и о сем…»
В январе 1847 года вышла книга Н. Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», в которой он позволил себе резкие выпады против своих «почитателей» и «хвалителей», среди коих, разумеется, на первом месте был Белинский. Белинский сразу занял непримиримую позицию по отношению к Гоголю, автору «Переписки».
«…Теперь календарь есть в полном смысле книга настольная и необходимая для всех сословий, для средних в особенности. В самом деле, чего в нем нет? Чего он в себе не заключает? Это и святцы, и ручная география, и ручная статистика, и ручная хроника годовых событий, и книжка, знакомящая читателя с именами всех коронованных особ современной Европы…»
«…Да не приводит вас, читатели, в смущение ни безграмотное заглавие этой крохотной книжки, ни таинственные буквы, которые должны означать собою имя ее автора: таинственный автор этих стихотворений есть не кто иной, как известный г. Пуговошников, а безграмотность заглавия нисколько не унижает ни достоинства безграмотных стихотворений, ни таланта г. Пуговошникова: он гений самородный, а грамматика гениям не нужна…»
«…видно, что в «Пантеоне» есть чего и почитать, есть над чем и подумать, есть чем и позабавиться и развлечься. С нетерпением ожидаем следующей книжки, в надежде, что и в ней будет о чем поговорить нам с читателями. А то, право, ведь и поговорить-то почти не о чем…»
«…Что бы ни говорили о нас остроумные противники наши, но мы не перестанем повторять, что в русской литературе больше гениев, нежели талантов, больше художников, нежели беллетристов. Из этого, впрочем, еще не следует, чтоб у нас гениев и художников было очень много, даже просто много; но они заметнее и долговечнее талантов, и потому их имена у всех на языке. А таланты беллетристические так же быстро исчезают у нас, как и родятся. Притом же они так мало пишут! Пушкин, умерший еще в поре сил, один написал больше, нежели все его подражатели, вместе взятые…»
«…Что между Гоголем и Гомером есть сходство – в этом нет никакого сомнения; но какое сходство? – такое, что тот и другой поэты, другого нет и быть не может. Однакож такое сходство есть не только между Гомером и французским песенником Беранже, но и между Шекспиром и русским баснописцем Крыловым: всех их делает сходными творчество. Но думать, что в наше время возможен древний эпос, это так же нелепо, как и думать, чтоб в наше время человечество могло вновь сделаться из взрослого человека ребенком, а думать так – значит быть чуждым всякого исторического созерцания и пустые фантазии праздного воображения выдавать за философские истины…»
Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848) – русский литературный теоретик и критик. Белинский работал в крупнейших литературных журналах своего времени: «Телескоп», «Отечественные записки», «Современник». Под влиянием Ф. Шеллинга и Г. Гегеля Белинский пытался синтезировать критику и философию. Огромным вкладом в литературный процесс можно считать разработанные Белинским принципы нового литературного направления – так называемой натуральной школы, главой которой критик назвал Н.В. Гоголя.
«В этой «Речи» можно найти все, что угодно, кроме истинного значения поэзии. Автор очень ловко маневрирует около своего вопроса, но не нападает на него, не хватает его. Оттого много фраз и слов, речь длинна и скучна, а дела в ней нет. В иных местах пустейший набор слов выдан за краткие и многообъемлющие характеристики…»
«…Одним из лучших литературных явлений нового года по справедливости должно назвать повести г-жи Жуковой. Имя г-жи Жуковой – почти новое имя в нашей литературе, по времени его появления в ней, но уже почетное и знаменитое по блестящему таланту, который под ним является…»
Как указывал сам Белинский, задача статьи «О разделении поэзии на роды и виды» состояла в критике догматической и формалистической поэтики классицизма. Для поэтики классицизма роды и жанры – вечные и внеисторические категории. Но этот «внеисторизм» присущ также и романтической эстетике. Шеллинг исходил из учения о «синтетическом» искусстве, совмещающем все жанры. Белинский противопоставляет им историческое рассмотрение поэтических родов и жанров. Замечательно, с какой широтой ставит он эти вопросы.
«Римские элегии», произведение юности Гете, принадлежат к роскошнейшим плодам его творческой деятельности, к самым фундаментальным опорам его поэтической славы. Кроме того, они относятся к тем из его созданий, которые наиболее характеризуют его объективный гений…»
«Чудный роман! Удивительный роман! Я, признаться, не дочел его второй части, не потому, чтобы он показался мне скучен, вял, бестолков и бездарен; но потому, что я люблю хорошего понемножку и всегда имею привычку дочитывать хорошие книги по листочку в день, вместо лакомства, вместо конфект…»
«Мы взяли эту книжку с полною уверенностию, что найдем в ней пошлый вздор, – и приятно обманулись в своем ожидании. Г-н Бурнашев обещает собою хорошего писателя для детей – дай-то бог! Его книжка – истинный клад для детей…»
Рецензия – первый и единственный отклик Белинского на творчество Г.-Х. Андерсена. Роман «Импровизатор» (1835) был первым произведением Андерсена, переведенным на русский язык. Перевод был осуществлен по инициативе Я. К. Грота его сестрой Р. К. Грот и первоначально публиковался в журнале «Современник» за 1844 г. Как видно из рецензии, Андерсен-сказочник Белинскому еще не был известен; расцвет этого жанра в творчестве писателя падает на конец 1830 – начало 1840-х гг. Что касается романа «Импровизатор», то он не выходил за рамки традиционно-романтического произведения с довольно бесцветным героем в центре, с характерными натяжками в ведении сюжета.
«…Всякая поэзия только тогда истинна, когда она народна, то есть когда она отражает в себе личность своего народа. Жизнь всего живущего составляет идея: в чем нет идеи, то не живет. Но сущность идеи, вне ее чувственного проявления, заключается в отвлеченной, безразличной всеобщности. И потому идея только тогда есть нечто живое и действительное, когда она переходит в явление, а ее всеобщность является особностию, индивидуальностию и личностию…»
«…Что этот человек был истинный поэт, что у него было большое дарование, в этом нет никакого сомнения. Но за что превозносили его похвалами современники, чему удивлялись они в нем, почему провозгласили его образцовым (в то время то же, что ныне гениальным) писателем?.. Отвечаю утвердительно: правильный и чистый язык, звучный и легкий стих, пластицизм форм, какое-то жеманство и кокетство в отделке, словом, какая-то классическая щеголеватость – вот что пленяло современников в произведениях Батюшкова…»
«…Эти строки мне кажутся немного странными: я нимало не сомневаюсь в том, что во времена "Стеньки Разина" чай был во всеобщем употреблении, точь-в-точь, как теперь, что дочери тогда, как и теперь, поздравляли своих родителей с добрым утром, особенно дочери купецкие, что матери, в ироническом штиле, с дочерьми говорили во множественном числе; но я с трудом могу верить, чтобы романы тогда были в таком гонении. Очевидно, что это еще вопрос, вопрос исторический и литературный, который должно исследовать. В ожидании, пока явится ученый, который разрешит этот вопрос, будем следовать за нитью рассказа…»
Начиная с 1840 г. прежнее апологетическое отношение критика к наследию Гете подвергается решительному пересмотру; в этот период Белинский осознает необходимость гораздо более строгого отбора: «Немного в мире поэтов написали столько великого и бессмертного, как Гете, – говорится в рецензии на I выпуск «Сочинений Гете», – и ни один из мировых поэтов не написал столько разного балласту и разных пустяков, как Гете». Что же касается «Римских элегий», то они расцениваются критиком как непреходящий шедевр Гете, стоящий в одном ряду с «Фаустом» и «Прометеем».
По словам В. С. Межевича, близко знавшего Белинского, «Пятидесятилетний дядюшка» писался две-три недели для бенефиса М. С. Щепкина, очевидно, по просьбе последнего. Пьеса была представлена в московский театр 2 декабря 1838 г. Следовательно, она была написана в ноябре этого года. Ольдекоп, цензуровавший пьесу Белинского 9 декабря 1838 г., в своем отзыве о ней писал, что среди пьес, рассмотренных им, «Пятидесятилетний дядюшка» – «самая скучная, предлинная и утомительная, но, к счастью, невинная пьеса. Старый дядя влюблен в молодую свою племянницу и готов на ной жениться, но, узнав, что она любит своего двоюродного брата, он великодушно отступает и соединяет молодых»
«…Вот «Митя (,) купеческой сынок» – совсем не то, что «Сицкий (,) капитан фрегата». Разница между ими двоякая: заметим сперва первую. «Сицкий» – произведение трагическое, следовательно серьезное, возбуждающее больше слез, чем смеха, – и хотя мы довольно представили этому доказательств, однако ж самое разительное и эффектное поберегли с умыслом; вот оно – слушайте и ужасайтесь…»
«…Не знаем, право, каковы английский и немецкие водвили, но знаем, что русские решительно ни на что не похожи. Это какие-то космополиты, без отечества и языка, какие-то тени без образа, клетушки и сарайчики (замками грешно их назвать), построенные из ничего на воздухе. В них редко встретите какое-нибудь подобие здравого смысла, об остроте и игре ума и слов лучше и не говорить. Место действия всегда в России, действующие лица помечены русскими именами; но ни русской жизни, ни русского общества, ни русских людей вы тут не узнаете и не увидите…»
«…С 1823 года начала ходить по рукам публики рукописная комедия Грибоедова «Горе от ума». Она наделала ужасного шума, всех удивила, возбудила негодование и ненависть во всех, занимавшихся литературою ex officio, и во всем старом поколении; только немногие, из молодого поколения и не принадлежавшие к записным литераторам и ни к какой литературной партии, были восхищены ею. Десять лет ходила она по рукам, распавшись на тысячи списков: публика выучила ее наизусть, враги ее уже потеряли голос и значение, уничтоженные потоком новых мнений, и она явилась в печати тогда уже, когда у ней не осталось ни одного врага, когда не восхищаться ею, не превозносить ее до небес, не признавать гениальным произведением считалось образцовым безвкусием. И вдруг в одном петербургском журнале, в 1835 году, какой-то… критик объявил, что «Горе от ума» такое слабое произведение, что хуже даже «Недовольных»…»
Одна из характерных для Белинского отрицательных рецензий, в которой он применил остроумное переложение содержания рецензируемого произведения, цитирование с курсивными выделениями и ироническими ремарками, ироническую концовку – заключение с использованием цитаты из рецензируемого романа.
«Несмотря на ожесточенные вопли идеальных критиков и моральных людей, которые вслух громко бранят Поль де Кока, а про себя прилежно читают его, – добрый, милый и талантливый Поль де Кок не перестает писать, а переводчики не перестают взапуски переводить его на все языки Европы. И Поль де Кок вполне достоин этой чести. Он не берется за идеалы, которые ему не по силам; а в том, что не выходит из круга его созерцания и его способностей, он несравнен и превосходен…»
«…Мы все сказали о новом романе г. Зотова: читатели теперь могут иметь о нем самое удовлетворительное понятие, даже и не читавши его; это тем выгоднее для них, что г. Зотов имеет удивительную способность писать слишком плодовито и широко: прочтя одну часть его романа, вы думаете, что прочли целых пять романов. Особенно плодовиты его отступления, в которых он философствует…»
«…Есть же люди, которые могут писать такие книжки! Это – не та наивная пошлость, которую мы привыкли видеть в изделиях А. А. Орлова и которая иногда вовсе не оскорбляет, иногда даже срывает улыбку; нет, это пошлость гнилая, отвратительная… В этой пошлости вместе с отсутствием всякого склада и лада, с отсутствием всякого смысла соединяется везде претензия на склад, на лад и на смысл…»
«…Г-н Булгарин сердится на нас за то, что мы Пушкина называем великим поэтом: что делать? – это наше мнение, которое мы имеем полное право выговаривать, и еще тем смелее, что оно утверждено целым народом. Еще раз просим извинения у г. Булгарина в нашей слабости любить и дорожить дарованиями, делающими честь нашему отечеству. Пушкин великий поэт, и поэт русский, русский и по душе и по крови. Мы, впрочем, понимаем, как трудно сойтись нам с г. Булгариным во мнении о Пушкине…»
Мнение Белинского определялось его общим взглядом на современную ему украинскую литературу. Что же касается причин, которые вызвали его резкий отзыв о «Гайдамаках», то они, по-видимому, коренятся в том преувеличенно-восторженном отношении к украинской литературе, которое было свойственно таким журналам, как «Маяк» и «Москвитянин»
«…Человек вдруг, ни с того, ни с сего, связывает свою жизнь, свое предприятие с обстоятельствами, не имеющими никакой с ними связи, и связывает именно потому, что нет никакой связи; он не выезжает никуда в понедельник, он опасается, выходя из дома, ступить первый шаг левою ногою; он задрожит, если нечаянно просыплет соль за столом; он в ужасе вскочит из-за стола, если увидит, что за ним сидят тринадцать человек…»