«В «Метеоре» г. Филимонов является поэтом в духе нашего времени: стишки его плохи, очень плохи, но видно, что они написаны в 1845 году от Р. Х. <…> Впрочем, у него своя совершенно оригинальная манера петь и воспевать. Он посвятил прославлению Москвы три песни: первая заключает в себе жестокую, иногда довольно грязную брань на Москву; вторая песня поправляет ошибку первой и, не жалея груди, изо всех сил надувается в похвалах Москве. Третья песня – вывод из двух крайностей, общий дифирамб, нечто вроде хора, составленного из русских песенников. По логике г. Филимонова, это значит и хвалить и петь…»
Виссарион Григорьевич Белинский
Настоящая статья завершает длительную и сложную историю отношений Белинского к Полевому. Переход Полевого на реакционно-охранительные позиции, после закрытия «Московского телеграфа», вызвал резкий перелом в отношении к нему Белинского. Ренегат Полевой не заслуживал никакого снисхождения. В своих статьях критик вел неустанную борьбу с Полевым. Смерть Полевого в начале 1846 года положила естественный конец этой борьбе и вместе с тем вызвала необходимость исторической оценки всей деятельности Полевого.Эту задачу Белинский и выполнил в настоящей статье.
…«Братья-купцы» и «Рубенс в Мадрите» принадлежат к самым образцовым уродам драматической немецкой кунсткамеры. Скучно, тяжело, и для нас и для читателей, было бы пересказыванье этой путаницы приключений и похождений, лишенных всякой правдоподобности и естественности, – путаницы, которая составляет содержание этих двух приторных драм…»
«…Сравнение Пушкина с Лермонтовым особенно трудно по тому горестному обстоятельству, которое как будто бы сделалось неизбежною участью наших великих поэтов: мы разумеем безвременный конец их поприща, вследствие которого нельзя судить о них, как о поэтах вполне развившихся и определившихся. Это особенно относится к Лермонтову. Посмертные сочинения Пушкина – лучшие, художественнейшие его создания – ясно обнаруживают вполне установившееся направление его…»
Большая часть рецензий Белинского этого периода помещена в отделе «Литературная хроника». С особенным вниманием следит он в этом отделе за появлением каждой новой строки Пушкина. Белинский отрекается от своей прежней недооценки Пушкина и ставит его в ряд величайших мировых гениев. Предпосылки этой переоценки – в новом понимании действительности и новом отношении к ней.
«…Мы никак не думали, чтоб лирическая трагедия могла быть поставлена на сцену и производить с нее какой-либо эффект; но теперь вполне убедились, что если б, даже только при умной, отчетливой, но не одушевленной, не проникнутой страстью игре главных лиц, вся пьеса в целом хорошо выполнялась, – то производила бы на зрителей еще более сильное и потрясающее действие, чем другие трагедии Шиллера…»
«…Вальтер Скотт не изобрел, не выдумал романа, но открыл его, точно так же, как Коломб не изобрел и не выдумал Америки, а только открыл ее. Сервантес задолго до Вальтера Скотта написал истинный исторический роман. Правда, он явно имел сатирическую цель – осмеять запоздалое и противное духу времени рыцарствование в мечтах и дурных романах, – и этой целью великий человек заплатил дань своему веку; но творческий, художественный элемент его духа был так силен, что победил рассудочное направление, и Сервантес, стремясь к нравоисправительной цели, достиг совсем другой цели – именно художественной, а через нее и нравоисправительной…»
«Терпение, постоянство и твердость характера – дело великое, признак души глубокой! Тщетно толковали г. Ротгану некоторые журналы, что книжка в пять, шесть или семь листов не составляет тома, что надо не так держать свое слово перед публикою; тщетно насмехались они над микроскопическими томиками «Библиотеки романов»: г. Ротган остался непоколебим, шел твердо своей дорогой, никого не слушал, никому не отвечал и продолжал выдавать крохотные книжки за огромные томы…»
Подлинной вершиной всего пушкинского цикла являются восьмая и девятая статьи, в которых разбирается «Евгений Онегин». Это до сих пор во многих отношениях – лучшее из всего написанного о романе Пушкина.Социологическая трактовка Пушкина наиболее ярко проявилась в статьях об «Евгении Онегине». Подчеркивая гуманизм и народность Пушкина, Белинский указывал на их сословно-классовую основу: «Он нападает в этом классе на все, что противоречит гуманности, но принцип класса для него – вечная истина. И потому в самой сатире его так много любви, самое отрицание его так часто похоже на одобрение и на любование».
«…Вот уже четвертый альманах издает г. Владиславлев и делает этим четвертый подарок любителям легкого чтения и красивых изданий. На этот раз его альманах превзошел, как говорится, самого себя и изящностию своей наружности, роскошью приложений, и замечательностию содержания. По стихотворной части, его украсили произведения Пушкина, князя Вяземского, гр. Р-ной, Языкова, Кольцова, Подолинского и других…»
«Общее мнение осудило детские книжки на ничтожество и презрение. Детские книжки, детский писатель – это все равно, что «пустые книжки», что «вздорный писатель». Предложи книгопродавец какому-нибудь известному литератору написать книжку для детей: если еще не обидится таким предложением наш известный литератор, то уж непременно ответит, что ему некогда заниматься таким вздором…»
«…Карамзин в своих стихах был только стихотворцем, хотя и даровитым, но не поэтом; так точно и в повестях Карамзин был только беллетристом, хотя и даровитым, а не художником, – тогда как Гоголь в своих повестях – художник, да еще и великий. Какое же тут сравнение?…»
«Успех «Отечественных записок», ставших теперь довольно высоко в мнении публики, естественно, не мог не возбудить к ним нерасположения со стороны всех изданий, которым хотелось бы добиться успеха. Мы не будем повторять ни того, какая ожесточенная неприязнь встретила, назад тому около семи лет, только одну программу «Отечественных записок», ни того, каким оружием в первые годы существования нашего издания действовали против него старые и новые журналы, не без причины его испугавшиеся, – все это известно публике. Теперь обстоятельства переменились, но вражда к «Отечественным запискам» не кончилась: она только изменила образ своих нападений, сообразно с обстоятельствами…»
Рецензия русского мыслителя, писателя, литературного критика В. Г. Белинского к «Карманному словарю иностранных слов, вошедших в состав русского языка, издаваемому Н. Кирилловым».
Статья о Каратыгине принадлежит к числу лучших статей молодого Белинского. «По здравости и новизне суждений, – писал А. В. Дружинин, – театральные разборы Белинского – совершенство своего рода, и во всяком другом обществе могли бы совершить целый драматический переворот…» Спор об игре Каратыгина и Мочалова, в котором веское слово принадлежало Белинскому, начался еще в 1833 году. Вся передовая часть русского общества была на стороне московского трагика П. С. Мочалова и выступала против П. А. Каратыгина. Холодная, основанная на внешнем эффекте и отделке игра Каратыгина воспринималась передовыми кругами русского общества, как выражение антиреалистических тенденций в русском искусстве. Герцен писал, что тонкое реалистическое искусство Мочалова и особенно Щепкина было мало похоже на Каратыгина.
«…Торжество Щепкина было таково, какие редки вообще, еще более редки в сфере русского драматического искусства, и тем более оно замечательно, что было вполне заслуженное. Щепкин своим пребыванием в Петербурге сделал решительный переворот на русской сцене. Посещение его будет долго памятно, потому что бросило семена, которые не могут не принесть плодов. Одно уже то, что Щепкин, слухами о своем необыкновенном искусстве и даровании, которые блистательно оправдывались на деле, заставил посещать Александрийский театр тех, которые давно уже не посещали его, – чего-нибудь да стоит…»
«…Многие думают, что писать в юмористическом роде ничего не значит; так-де вот возьми да и списывай с природы. Конечно, выйдет хорошо, если кто умеет хорошо списывать с природы: и это тоже талант своего рода, хотя и талант низший. Уж кто лучше дагерротипа списывает? – а между тем, как далеко ниже сколько-нибудь порядочного живописца самый лучший дагерротип! И потому, повторяем: хорошо, если кто умеет быть хорошим дагерротипом в литературе, но несравненно лучше и почетнее быть в литературе живописцем…»
«Кальян» есть вторая книжка стихотворений г. Полежаева, много уступающая в достоинстве первой. Но и в «Кальяне» еще блестят местами искорки прекрасного таланта г. Полежаева, не говоря уже о том, что он еще не разучился владеть стихом…»
Рецензия – первый и единственный отклик Белинского на творчество Г.-Х. Андерсена. Роман «Импровизатор» (1835) был первым произведением Андерсена, переведенным на русский язык. Перевод был осуществлен по инициативе Я. К. Грота его сестрой Р. К. Грот и первоначально публиковался в журнале «Современник» за 1844 г. Как видно из рецензии, Андерсен-сказочник Белинскому еще не был известен; расцвет этого жанра в творчестве писателя падает на конец 1830 – начало 1840-х гг. Что касается романа «Импровизатор», то он не выходил за рамки традиционно-романтического произведения с довольно бесцветным героем в центре, с характерными натяжками в ведении сюжета.
«Мы взяли эту книжку с полною уверенностию, что найдем в ней пошлый вздор, – и приятно обманулись в своем ожидании. Г-н Бурнашев обещает собою хорошего писателя для детей – дай-то бог! Его книжка – истинный клад для детей…»
«…Давно уже не читали мы таких плохих иностранных романов, как эта «Бедность и любовь»: но перевод еще лучше романа. <…> Переводчик не знает ни русского, ни французского языков…»
«Чудный роман! Удивительный роман! Я, признаться, не дочел его второй части, не потому, чтобы он показался мне скучен, вял, бестолков и бездарен; но потому, что я люблю хорошего понемножку и всегда имею привычку дочитывать хорошие книги по листочку в день, вместо лакомства, вместо конфект…»
«В литературном отношении нельзя было блистательнее заключиться старому году и начаться новому, как выходом сочинений Гоголя. Дай бог, чтоб это было счастливым предзнаменованием для нового года – чтоб мы увидели в течение его не одни тетрадки и выпуски с картинками, не одни сказки, досужею посредственностью изготовляемые во множестве по заказу литературных антрепренеров!..Нам нет никакой нужды говорить о том, что содержат в себе эти четыре тома: публика уже знает это сама – четыре тома уже прочтены ею, по крайней мере в обеих наших столицах, если еще не успели они проникнуть в глушь провинций…»
«Вот что говорит автор этой курьезной книги в своем предисловии:«1. Предмет сего "собрания рифм", был единственно, чтоб услужить юношам, кои имеют желание писать стихи, то чтоб менее им затрудняться и обременять себя в приискании рифм, от чего иногда зависит даже перемена смысла в сочинении, а не токмо в одном окончательном стихе подбирая его в рифму…»Автор так умно и так отчетливо объяснился с публикою …, что нам ничего не остается сказать от себя…»
«В этой «Речи» можно найти все, что угодно, кроме истинного значения поэзии. Автор очень ловко маневрирует около своего вопроса, но не нападает на него, не хватает его. Оттого много фраз и слов, речь длинна и скучна, а дела в ней нет. В иных местах пустейший набор слов выдан за краткие и многообъемлющие характеристики…»
«На обороте заглавного листка этой серенькой книжонки напечатано: «Из журнала «Маяк» книжки XIX и XX 1841». Стало быть, эта книжонка есть невинная спекуляция на внимание читателей: разные повести, оставшись в этом никому не известном «Маяке» без читателей, хотели во что бы ни стало быть прочтенными и для этого заблагорассудили через два года выйти в свет особенною книжкою. «Маяк» уже не в первый раз прибегает к этому средству заставлять хоть кого-нибудь прочитывать некоторые из его статей…»
«…И вот теперь является умножить собою число сих гениальных романистов г. Классен. Он так уверен заранее в успехе своего произведения, что издал его только первую часть, предоставив себе издать вторую когда-нибудь, на досуге, при благоприятных обстоятельствах. Роман его издан опрятно, хотя и украшен пятью плохими литографиями. Но что же содержание этого романа? Вот тут-то и беда…»
«…Лежащие перед нами пять повестей г. Вельтмана так же точно оправдывают наше мнение о таланте этого автора, как и все другие его произведения. Во всех их много проблесков истинного таланта, и ни в одной нельзя видеть поэтического восссоздания действительности…»
«…почтеннейший Горянов покойник, а Н. П. Малов только издатель его записок: один прав тем, что скончался; другой тем, что он только исполнитель воли покойного, душеприказчик, и нисколько не виноват в проказах своего друга. Как же тут быть? Где взять виноватого, кого судить?…»
«…Да не приводит вас, читатели, в смущение ни безграмотное заглавие этой крохотной книжки, ни таинственные буквы, которые должны означать собою имя ее автора: таинственный автор этих стихотворений есть не кто иной, как известный г. Пуговошников, а безграмотность заглавия нисколько не унижает ни достоинства безграмотных стихотворений, ни таланта г. Пуговошникова: он гений самородный, а грамматика гениям не нужна…»
«…Что касается до нас, то, при всей своей благонамеренности, мы убеждены, во-первых, в том, что целого романа у «преданного сына» нет и не будет, а эти главы сочинены им по случаю насущных потребностей настоящего дня; во-вторых, что и эти главы, для чести русской словесности и русского книгопечатания, должны были бы остаться в портфеле или пойти на кухню для разных домашних потребностей, а не появляться в свет, в котором и без того много разной галиматьи…»
«…К числу особенных достоинств статей, помещаемых в этом издании, должно отнести их совершенную соответственность и верность идее и цели: так, например, «Уральский казак» – это не повесть и не рассуждение о том, о сем, а очерк, и притом мастерски написанный, который в журнале не заменил бы собою повести, а в «Наших» читается, как повесть, имеющая все достоинство фактической достоверности…»