Zweck, или цель

Zweck или цель Из книги "Guide to Kulchur" (1968)

     Наконец-то  хоть кто-то  из  обозревателей  в одной  популярной (или по крайней мере с огромным  тиражом) газете оказался настолько порядочным,  что признал, что я  иногда  заставляю  читателя  "внезапно  увидеть" или  что  я выпаливаю замечание, "которое раскрывает весь предмет с совершенно нового угла зрения".

     Это  и есть цель  письма.  В этом и есть  причина представления сначала одной  грани, затем  другой - я имею  в  виду,  что  цель письма — раскрыть предмет. Идеограмматический метод состоит в представлении одной грани, затем другой до  того момента,  пока  не совершится переход с  мертвой, утратившей чувствительность, поверхности читательского ума,  на ту его  часть,  которая способна регистрировать.

      "Новый" угол  нов  для читателя,  а  он  не  может  быть одним и тем же читателем. Новизна угла является относительной,  а цель писателя, по крайней мере  цель  данного писателя,  —  это  просто  откровение, не  зависящее от новизны или старины.

     Иными  словами:  не  важно  ни  на  грош,  нагружена  ли  ваша   память хронологическими  последовательностями  того,  что  случилось,  или  именами протагонистов,   авторами   книг,    генералами,    главными   политическими краснобаями, коль скоро вы понимаете тот процесс,  который происходит сейчас, или те биологические, социальные, экономические процессы, которые происходят сейчас, вовлекая вас как индивида в социальный порядок, — процессы, которые сами  по  себе вряд  ли  окажутся  столь  уж "новыми",  независимо  от того, насколько свежими или банальными они представляются участнику.

     Единственное  ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ  ТРЕБОВАНИЕ - это то, что читатель абсолютно НЕ  должен  оказать  одураченным,  скажем,  Болдуином или газетами, которыми руководят лишь  те,  кто  наслаждается  в  этой  жизни  всеми  тираническими преимуществами, выпадающими на долю собственности в пять миллионов  долларов (с меньшей суммой начать издавать ежедневную газету невозможно).

    Образование состоит в том, чтобы «поумнеть» в самом грубом и примитивном смысле этой части арго. Это активное, мгновенное и настоящее осознание не дается в колледжах и системой частного или/и общего образования. Здесь останется индивид, останется индивидуализм, без каких бы то ни было теоретических и идеологических подпорок. Человек будет продолжать обретать и терять свою собственную душу. Он будет это делать, даже если какое-то подобие серого бараньего и совершенно отвратительного социализма Уэббсов и Вийяров получит завтра свой мелкий шанс. Чего не произойдет, хотя даже и такое деградировавшее недочеловеческое подщитовидное состояние не сможет стереть различие в понимании между Джоном, Джеймсом, Говардом и Уильямом.

   Пробегите глазами по страницам истории, и вы увидите громоздкие волны, непрестанные движения и триумфы, которые рушатся, как только каменеет их идеология.

   Лучше всего это можно увидеть на примере самых грандиозных триумфов. Урок завоеваний Мухаммеда и его неудачи — это урок всем реформаторам, даже для небольших десяти- и сорокалетних движений. Идеи каменеют. Коран установлен, ортодоксия создана и вместе с ней — требование к каждому проглотить ее.

  Национальный дивиденд, дистрибутивная экономика, уничтожение снобизма, Аверроэс, Авиценна, красота философского письма, мечта, выведенная лучше чем платоновская, Алказар1, Альгамбра2, тысячи мечетей, которые даже Китс не смог бы перехвалить, чувство человека и человеческого достоинства, еще не уничтоженное. В 1906-м в Танжере это можно было увидеть в походке мусульман.

   Презрение к бедности, гордость великолепием ума и чувство интеллектуального богатства, которое со спокойным достоинством нес в себе ботаник-араб у Фробениуса, по внешнему виду — простой нищий.

  Знание может быть, а может, и не быть необходимым для понимания, и нет ни малейшей пользы или нужды сохранять его в форме мертвых каталогов, как только ты понял процесс.

  Да, как только процесс понят, вполне вероятно что знание, невесомое и удерживаемое без усилия, останется близ человека.

  Около тридцати лет назад, сидя на одном из очень твердых и скользких, совершенно неудобных стульев в главном читальном зале Британского музея с кипой больших книг по правую руку и меньших по левую, я поднял глаза на ряды томов и фальшивых дверей покрытых подделками книжных переплетов, окружающих место моих занятий. Подсчитав напряжение глаза и количество страниц за день, которые человек способен прочесть, за вычетом по крайней мере 5% времени, необходимых каждому отдельному человеку на размышление, я вынес отрицательное решение. Должен существовать какой-то другой способ использовать все это обширное культурное наследие.

  В библиотеке Колледжа Гамильтона, которая, должно быть, имела не больше каких-то 40 000 томов, в основном находящихся за пределами того, что может представляться любопытным, громадная задача поглотить это проклятое количество выглядела менее отвратительной.