Звездопад

Вообще, что думала мать об отце, Мака не знала. Мать с утра до ночи пропадала на колхозных работах, возвращалась взвинченная, измотанная, злая, за ужином сажала на колени маленького Бичико и сокрушенно вздыхала:

— Как быть, как быть? Сил моих нету больше. Не пойду я завтра никуда. Хватит, умаялась!

А на следующий день:

— Что с ним-то делать? — прижимала к груди сынишку. — Помрет он с голоду! — и опять шла в поле или на плантацию, в огород или виноградник, мотыжить, полоть, окучивать, опрыскивать, вязать, перетаскивать, перебирать…

Мака тогда не любила мать. Никого не любила, кто жалел ее отца. Она позабыла детские игры и забавы и целыми днями просиживала у очага, рядом с Симоном, разогревая толстые прутья для корзинок, чтобы легче гнулись, и лодыжки у нее накалялись докрасна и горели. Потом с учебником в одной руке, другой она держала маленького брата, чтобы бабушка могла приготовить чего-нибудь поесть. Она упросила деревенского кузнеца уменьшить по ее росту найденную в сарае наполовину съеденную ржавчиной тяпку и рядом с больным отцом пропалывала кукурузу и фасоль, освобождая их от разбушевавшихся сорняков, а летом, в жару, в самое пекло, как жеребенок, бегала за матерью по зреющим на припеке пахучим чайным плантациям с корзиной отцовской работы на руке.

Потом прошли годы. Друг-фронтовик не приехал. В лавке сельпо появился хлеб. Сменились деньги, и отцовская пенсия уже не казалась такой ничтожной. Симону сделали операцию — отрезали пальцы на ногах, и он стал работать сторожем в магазине. Время подлечило изувеченную войной деревню. Кто-то начал ремонтировать старый дом, кто-то и того больше — затеял перестройку. Появилась нужда в плотниках. Огляделись — два лучших мастера погибли на фронте. Тогда пришли к Симону. Он покряхтел, поохал, держась за поясницу, — отказался. Пришли в другой раз. «Дайте помощника, — сказал Симон, — не под силу мне тяжести ворочать. Я ему долю уступлю и ремеслу обучу. Но работать будем сдельно, на поденную не потянем».

У однорукого тезки Симона был брат, придурковатый Дату, его-то и взял Симон в помощники, силы — хоть отбавляй. Бедняга по своему разумению не мог даже гвоздя в доску забить, но если его направлял понимающий человек, вкалывал за двоих. Заработок делили поровну. Симон далеко не всегда мог работать — хворал. Но все-таки в доме появились деньги…

— Доченька, что ты сидишь там столько времени? — Мать все еще держала в руках веник.

— Ах, да… — Мака устало поднялась и, ступив к дому, опять вспомнила: «Вот здесь стоял отец…»

— Когда же придет Бичи?

— Придет, придет… Теперь уже скоро.

— Разве ты не должна знать, где пропадает твой сын?

— Он уже не ребенок, Мака.

— Ты и раньше ничего о нем не знала…

— Но что я могу сделать, если он не говорит? — Мать окунула веник в таз с водой и, стряхивая его, вернулась в дом.

«Она все еще подметает». Мака хотела подождать, пока мать еще раз выйдет смочить веник. Словно собираясь сказать ей что-то, она постояла в раздумье, потом покачала головой и пошла вверх по лестнице. Она шла осторожно, чтобы каблучки туфель не стучали по ступенькам.

Симон лежал, отвернувшись к стене, и стонал. Когда на веранде послышались шаги, он обернулся и взглянул на дочь.

Никогда Мака не любила так отца, как в эту минуту. «Наверное, оттого, что ему плохо», — подумала она, с посветлевшим лицом подошла к Симону и села на кран кровати.

— Гено уехал?

— Что делать, отец: работа, ребенок…

— Конечно, конечно… Как же они там без тебя?

— Свекровь дома.

— Вот и хорошо… Я вас недолго промучаю… Ничего… А она Гочу вырастит, подмога вам, что ни говори…

— Будет тебе, отец! Не надо…

— Как же мы Гено отпустили, а? Даже вина человек не выпил.

— Он не любит вина.

— Его из любви никто и не пьет, дочка.

— Гено не посторонний…

— Не посторонний-то, оно конечно, но когда зять в кои веки приезжает к родителям жены, не так его надо встречать, не так… Эх, что делать! В моем доме никогда не жили так, как мне хотелось! Если б война не доконала меня… Знаешь, что я скажу тебе, дочка: многим лучше было не возвращаться…

Сумерки заполнили комнату.

— Смочи-ка мне эту тряпку — губы что-то сохнут… Коли мой наследник и ночью не пожалует домой, незачем еще завтра его ждать. Мне стыдно было оставаться без присмотра в больнице… Ну, а теперь, раз ты приехала…

— Отец, а что, если его женить?

— Что?

— Я говорю: что, если его женить?

— Кого? Бичи?

— Да. По-твоему, рано?

— Удивляешь ты меня! Одной ногой, можно сказать, в могиле стою, и ты хочешь, чтоб перед смертью я принял на душу такой грех? Было дело, и я раз подумал — может, возьмется за ум, если семьей обрастет. Но трудно придется с ним жене, слишком трудно. Жалко мне ее. Ночью вернется пьяный — покоя от него нет. Сейчас, может, с тобой посчитается, а кроме тебя, ни с кем… ни с кем на целом свете…

Мака взяла лежащую возле больного салфетку, спустилась вниз, прополоскала ее в холодной родниковой воде и вернулась к отцу.

К этому времени в комнате уже совсем стемнело.

В ветвях старой груши загорались звезды.