Звездопад

Отец подошел к другому быку и погладил его по шее. Черный бык прошлой осенью натер шею, и с тех пор отец каждый раз смотрел, не болит ли у него шея. И от дождя берег. Как-то весной, возвращаясь с пахоты, они попали под ливень. Отец снял с себя пиджак и укутал шею быка, а сам промок до нитки.

Потом стал осматривать у быка заднюю ногу.

— Ну что, опять обломал копыто? Никак не отрастишь, бедняга, чтоб толком подкову закрепить. А я-то сегодня собирался сводить тебя к кузнецу… Гогита! — позвал он.

Я отбежал назад к дому и лишь оттуда откликнулся.

— Поди-ка сюда!

Он протянул мне коптилку, а сам опустился на корточки около быка.

— Сынок… — сказал он и снизу вверх поглядел на меня.

Я удивился. Раньше он всегда звал меня по имени. Было странно, что он так меня называет.

— Сынок, — повторил он, — к этому быку подходи спереди, а то он и лягнуть может. И вот еще что: когда будешь его подковывать, скажи кузнецу, чтобы гвозди вбивал только по краям копыт. У него копыто обломано и, если вбивать в середину, можно ногу испортить. Зато к Гвинии не вздумай заходить спереди (мы подошли к другому быку) — сперва попроси кого-нибудь привязать за рога покороче. И арбу без особой нужды не давай никому. Вдруг впрягут больного быка, наши и заразятся. А плуг… — Видно, он заметил мою растерянность. — Тебе тринадцатый пошел, верно?

— Да…

Он покачал головой:

— Ты ведь ничего еще не умеешь… только чижа гонять.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ В ДАЛЕКИЙ ПУТЬ

На следующий день вся деревня собралась у конторы колхоза. Я никогда не видел столько народа и не слышал такой тишины. Разве только изредка кто-нибудь из мужчин, подвыпивший с горя, выругается в сердцах и проклянет кого-то.

Отец стоял во дворе правления, прислонясь к воротам заплечной сумкой, которую мама наскоро сшила ему из синей бязи. В сумке лежали кукурузные лепешки, выпеченные в каштановых листьях, хачапури[2] и вареная курица. Еще мама положила туда несколько стручков красного перца — отец любил острое.

Вот и все, что взял он с собой в тот далекий путь, откуда уже не вернулся.

В углу двора, вокруг разостланной прямо на траве скатерти сидели наши парни и разливали вино по стаканам. Пили главным образом молодые ребята: Дато, высокий чубатый парень с густыми бровями и взглядом исподлобья; Сосика, первый борец в нашем селе; Коция, бригадир полеводческой бригады, прозванный еще «собачьей башкой» за то, что до рассвета обегал свою бригаду и поднимал всех на работу. Был тут поджарый и смуглый Симоника, и комсомольский секретарь Ушанги Чхаидзе, и еще много, много других. Они наливали в стаканы вино, приглашали всех, кто проходил мимо, выпить вместе с ними и пили.

Большинство из них не вернулись домой, и, видит бог, не много вина они выпили за свою жизнь…

Я слонялся из угла в угол, не зная, с кем заговорить и о чем.

Одним было не до меня, другие не снисходили до разговоров со мной — ведь я был еще мальчишкой.

— Береги себя! — слышал я то из одной, то из другой группки. — Ты так беспокойно спишь, то и дело скидываешь одеяло. В прошлом году простудился, помнишь? Береги себя, родной!

— Обязательно, мама! Не волнуйся!

У угла дома, совершенно закрывая собой Пати, стоял Амиран. Он избегал беспомощных, испуганных глаз Пати и молча смотрел вдаль, на вершину горы.

Со склада, надсадно подвывая мотором, поднялся в гору грузовик и подкатил к воротам.

— На машине поедут? — спросил кто-то.

— Да, и машина туда же идет вместе с шофером…

— И председатель уходит…

— И агроном…

— Кто же остается? — спросили в толпе.

Все невольно стали оглядываться вокруг. У забора, опираясь на посох, стоял дедушка Тендере. Увидев обращенные к нему лица, он смутился. Почему все смотрят на него? Он потупился, потом поднял голову к небу, и седая борода его задрожала.

— Будь ты проклят!

Я не знал тогда, кого проклинал дедушка Тевдоре.

Из конторы вышел председатель, остановился на верхней ступеньке лестницы и поглядел на свои часы.

— Пора, товарищи!

— Пора? — переспросили в один голос несколько человек.

И сразу взорвалась тишина.

— Пора!..

— Пора!

— Сынок!

— Отец!

— Папочка! Папа!

— Братец, родной мой…

— Викентий!

— Лексо, Лексо!

— Милый ты мой!

Кто-то громко заплакал. Народ засуетился, загалдел, голоса слились в общий гул, гул нарастал и переходил в стон. Я в страхе кинулся к воротам, хотел спрятаться куда-нибудь подальше, чтобы этот стон не раздавил меня. Но стон нарастал и гнался за мной по пятам. В воротах я налетел на старуху в черном. Она шла, высокая и прямая, подобрав рукой подол длинного платья. Я узнал Элпите, мать Амбако. Как она смогла пройти такой путь от своего дома, зачем пришла сюда, чего она искала?

— Ты Гогита?

— Да, бабушка, Гогита.

— А моего мальчика не видел?

— Амбако?

— Да, моего Амбако!

— Тут трудно кого-нибудь найти, бабушка. Столько народу!

— Как же мне быть?

— Мама, я здесь, мама! — послышался за моей спиной голос Амбако. Видно, он тоже искал свою мать.

— Ты ведь просил, чтобы я пришла…

— Да, мама. Хорошо, что пришла!

Амбако обнял ее и хотел пройти дальше, в глубь двора.

— Я туда не хочу, сынок, там много народу… Значит, уходишь?