Зов странствий. Лурулу (ЛП)

Мирон быстро приспособился к распорядку своей работы. Гораздо труднее оказалось справиться с записями Хильмара Крима и его необычайными методами бухгалтерского учета. Крим использовал систему сокращений, неразборчивых стенографических пометок и не поддающихся расшифровке иероглифов. Кроме того, многие финансовые подробности, такие, как портовые сборы, суммы, полученные складскими рабочими, авансы, выплаченные команде, и прочие случайные расходы, Крим вообще никогда не регистрировал. Он предпочитал держать промежуточный итог в голове до тех пор, пока у него не появлялось желание занести значение баланса в учетные книги. Такое желание появлялось у него нерегулярно, по капризу, в связи с чем в ведомостях нелегко было найти какие-либо осмысленные цифры.

В конце концов Мирон изобрел метод расчета, который он называл «усреднением по вдохновению». Это была прямолинейная система, позволявшая получать определенные результаты, хотя исходные данные в ней носили скорее интуитивный или даже произвольный характер. Руководствуясь этим принципом, Мирон заменял иероглифы Крима воображаемыми суммами, каковые он корректировал, пока они не позволяли получить надлежащий результат. Таким образом Мирон восстановил какую-то видимость порядка в учетных книгах, хотя не мог гарантировать абсолютную достоверность записей. Мало-помалу Мирон пришел к тому выводу, что точность цифр не имела большого значения постольку, поскольку цифры были указаны четким и уверенным почерком и в сумме позволяли подвести осмысленно выглядевший итог и согласовать счета. Капитан Малуф часто пытался проверять учетные записи, но процессы, применявшиеся Кримом, превосходили всякое понимание. Теперь, просматривая «вдохновенные» цифры Мирона, снабженные удобопонятными краткими пояснениями, капитан был вполне удовлетворен.

Дни проходили за днями, и Мирон все ближе знакомился со своими коллегами-астронавтами. Шватцендейл оказался, при ближайшем рассмотрении, стихийно непосредственной, непостоянной личностью с необузданным воображением, полной сюрпризов и вызывающих изумление способностей. Рядом с ним Винго выглядел человеком спокойным, методичным, склонным к глубокомыслию. С первого взгляда Шватцендейл производил впечатление мошенника привлекательной наружности, но с сомнительными привычками. Его физиономия — изящный подбородок, высокий лоб, разделенный треугольным выступом волос, и словно светящиеся прозрачные глаза — нередко побуждала незнакомцев принимать его за томного молодого эстета, даже за сибарита. Такое представление нисколько не соответствовало действительности. По сути дела, Шватцендейл был человеком дерзким, непоседливым, с расточительными привычками и сумасбродными настроениями. Он бежал по жизни вприпрыжку, как ребенок, никогда не испытывая ни малейшего смущения. К практическим обязанностям инженера-механика Шватцендейл относился с презрительной яростью, как если бы это занятие было недостойно серьезного внимания со стороны человека с утонченными вкусами и блестящим интеллектом — то есть такого, как он. В том, что касалось самооценки, Шватцендейл был одновременно тщеславен и романтически наивен; он воображал себя азартным игроком и благородным искателем приключений. Время от времени Винго отзывался о выходках Шватцендейла с почтительным ужасом, смешанным с восхищением и неодобрением.

Будучи полной противоположностью механику, Винго — низенький, полный, голубоглазый, с редкими прядями светлых волос, ничуть не прикрывавших розовую лысину — был мягок и дружелюбен, всегда готов проявить сочувствие. Он страстно коллекционировал редкости — небольшие антикварные безделушки и любопытные диковины — причем ценил в них не столько стоимость, сколько изобретательность и мастерство изготовления. Кроме того, Винго увлекался фотографированием и занимался составлением того, что он называл «подборкой настроений» — стюард надеялся когда-нибудь опубликовать большой альбом под наименованием «Карнавал Ойкумены».

Винго проявлял пристальный интерес к сравнительной метафизике: к сектам, предрассудкам, исповеданиям и трансцендентальным философским воззрениям, с бесконечным разнообразием каковых он неизбежно сталкивался по мере того, как «Гликка» порхала с планеты на планету. Очутившись в новом, незнакомом месте, он непременно уделял внимание туземным мистическим верованиям. Шватцендейл осуждал в нем эту наклонность: «Винго, ты тратишь время зря! Все они говорят одну и ту же чушь разными словами, причем все, чего они от тебя хотят — денег, больше денег и еще больше денег! Какой смысл разбираться в этой болтовне? Во всей Вселенной нет ничего глупее и постыднее религиозного юродства и ханжества».

«Ты во многом прав, — признавал Винго. — Тем не менее, разве не существует вероятность того, что одно из вероучений на самом деле определяет смысл и назначение космоса? Если мы пропустим такую возможность, мы так никогда и не узнаем, чт'o есть истина».

«В теории все может быть, — ворчал Шватцендейл. — На практике у тебя нет никаких шансов».