Зов Лавкрафта

— Завтра будет холодно, — шевельнула она черными губами. Голоса ее я и раньше не слышал — только воображение помогало озвучивать скупые титры диалогов — чуть хрипловатое грудное контральто женщины-вамп. То, что я услышал сейчас, полностью отвечало моим фантазиям. Но даже голос не добавил ей жизни.

Рука ее потянулась ко рту — в ней дрожала длинная сигарета в буковом, инкрустированном перламутром, мундштуке. Она затянулась — и выдохнула густо и мятно:

— Облака красные.

Я все-таки не сдержался и судорожно дернулся, от тошнотворного зрелища к горлу подкатила едкая дрянь — эхо дешевого виски, которым я накануне спаивал старину Броуди, моего осведомителя, и заодно пригубил сам. От того, что он рассказал, у меня, видавшего всякое голливудского репортера, челюсть отвисла и рука сама влила в глотку жуткое пойло. Только бы не сблевать еще тут.

— Не стоит, — она будто читала мои мысли. — Горничная только завтра придет.

Я не мог оторвать взгляд от ее левого глаза, который теперь с укором уставился на меня, однако простая вежливость требовала ответить даме.

— Я справлюсь, мадам.

Я, конечно, болтаю иногда со своей собакой, но чтобы беседовать с трупом? Да с трупом ли?! Левый глаз на столике покачнулся. Она подхватила его бледными тонкими пальцами и — ей-богу! — изящно подбросила рукой и ловко поймала глазницей. Мухи из правого глаза взлетели, не разделяясь, и удалились прочь, недовольно жужжа.

— Да ладно вам, — махнула она рукой. — Давайте ближе к делу. Что вы хотели узнать? Вы из какого издания? Гералд? Кроникл? Таймс? Таймс я не даю. Я не видела вашего журналистского удостоверения. Не будете ли любезны?..

Как она догадалась? Ведь я подготовил другую легенду, безупречную, как мне казалось, но сейчас от нее не было никакого толка, и я протянул ей пресс-карточку. Она скривилась.

«Шакал», — прочитал я в обоих глазах, бывших теперь на своих местах, однако смотревших неслаженно, рассредоточено, словно они искали, за что зацепиться взглядом, чтобы удержаться в глазницах.

— Черт с вами, записывайте, — она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза, от чего меня сразу перестало тошнить, и я достал блокнот.

* * *

Я помнил ее с пеленок — в буквальном смысле. Моя мамаша — ныне благообразная женщина, славящая Господа в какой-то секте во Флориде — в то время больше всего в жизни любила две вещи: выпивку и кино. Где-то там, между ними, в редкую минуту просветления промелькнул мой папаша — и на свет появился я. Не могу сказать, что она была дурной матерью — я был сыт, хорошо одет и у меня всегда водились карманные деньги. Но ей было скучно ходить одной в кино — и она всегда таскала меня с собой. Даже когда я больше напоминал свернутое полотенце с глазами.

Поэтому мои самые первые воспоминания были связаны с кино. Темный зал, в котором плавали сизые облака дыма, белые лица на черном бархате сумрака — словно черно-белое изображение спустилось с экрана вниз и поглотило кинотеатр, высосало все краски. Пахло табаком, дешевой пудрой, кислым молоком, мятными леденцами, типографской краской. Кто-то храпел, кто-то целовался, кто-то шумно, с присвистом, дышал. Это был дешевый кинотеатр, из тех, куда ленты привозят намного после громких премьер — затертые, помятые, кое-где порванные и заклеенные. Такой кинотеатр-госпиталь для раненых фильмов. Он работает и сейчас — реаниматор для мертвых, давно позабытых лент, куда ходят любители повздыхать о прошлом.

Однажды я читал исследование о том, что младенцы видят все плохо, размыто, в черно-белых оттенках: из марева и тумана на них надвигается огромное женское — материнское — лицо, шлепает губами, издавая звуки, и исчезает в небытии.

Прав был тот ученый или нет, понятия не имею, но то лицо, что чаще всего смотрело на меня из марева и тумана, было Ее лицо. Оно шевелило губами, но звука не было, лишь журчание музыки тапера, которое для меня тоже было маревом и туманом. Мама, кажется, озвучивала интертитры — в памяти у меня отложилось, что ОНА разговаривала именно маминым голосом. Хотя я, конечно, ничего не понимал.

И теперь эта женщина, это видение из моего младенчества, сидит передо мной и незримо разлагается.

И рассказывает свою историю.

* * *

— Не думаю, что вам интересно мое детство. Во всяком случае, о нем я рассказала уже достаточно. И правду, и ложь, и вплела немного явного бреда — ну, вы что, в самом деле могли подумать, что я — дочь арабского шейха и француженки? И родилась в Сахаре? А ведь многие подумали… В любом случае, выбирайте оттуда, что хотите — честно говоря, я уже смутно помню свое детство. Словно у меня уже переполнена память, и новые воспоминания накладываются на старые, стирая их… Да ведь вас не оно интересует, правда?

Я с сожалением кивнул. Конечно, я хотел бы расспросить ее обо всем! Правда, ли что ее нянькой был большой ньюфаундленд Нэна — или просто перед тем, как рассказать об этом газетчику, она прочла «Питера Пэна»? Правда ли, что ее кормили грудью до десяти лет? Но нет, нет, не сейчас… не сегодня… и уже никогда…

— Я бы хотел остановиться на конкретном вопросе.