Зов лабиринта

Души не знают телесной усталости и могут бродить по миру бесконечно долго, пока усталость иного рода – усталость от насыщенности миром – не позовет их в другие края, туда, где не нужно бродить. Она потеряла счет времени, за которое по привычке, по инерции еще цеплялась вначале, только-только попав в этот город. Здесь не было ни смены дней и ночей, ни завтраков-обедов-ужинов, условно распределяющих человеческое время, – вообще ничего такого, на что можно было бы нанизывать минуты, часы, недели.

Ди несколько раз обошла весь город – вдоль, поперек и по периметру – но едва ли заметив это и уж совершенно точно не спрашивая себя, за какой надобностью она петляет и не пора ли прекратить это странное занятие. Она вспоминала Йаа и его сбивчивый, велеречиво-косноязычный от страха рассказ. Нет, совесть ее больше не мучила. Совесть улеглась и снова захрапела в добром молодеческом сне. В правильности своих действий Ди не сомневалась. Она просто пыталась понять.

Вечный сыщицкий вопрос – мотивы. Ди пыталась понять, что движет Убивцем. В мире людей его бы назвали маньяком-душегубом, психом и нелюдем. Воплощением зла. А здесь – кто он здесь с точки зрения человеческой?

Ди по-прежнему считала себя человеком. В специфическом состоянии – но тем не менее. Человек вообще-то в любом состоянии может оставаться человеком. Думать по-людски, поступать по-людски, чувствовать тоже. Поэтому Убивца она мерила человеческими мерками – а не по шкале ценностей душ, никогда не бывших во плоти.

Она хотела его найти. Увидеть. Посмотреть в его лицо. Может, потому и обходила город, закладывая круги, раз за разом, не отдавая себе в том отчета.

И, может быть, ее тянуло к нему воспоминание о Йаа, в какой-то мере породнившем их?

Как бы там ни было, Убивец один в этом городе интересовал ее по-настоящему. До такой степени, что она начала составлять его «психологической портрет».

Она была уверена, что Убивец единственный здесь, среди нескольких тысяч безликих одинаковых душ, имеет свою собственную, настоящую физиономию. Ди уже знала, что местные жители каким-то образом различают друг дружку, для себя самих они непохожи. Значит, внешнее отличие Убивца не бросается им в глаза, не кажется странным или подозрительным. А вот на взгляд стороннего наблюдателя, каким была Ди, он непременно должен выделяться среди остальных.

Он вообще иной, чем они. Не только внешне. Ди полагала, что Убивец непостижимым образом вкусил плодов от древа познания Добра и Зла – в местном, разумеется, эквиваленте. Не больше и не меньше.

После чего и стал Злодеем, перестав быть пустышкой, плесневеющей на заброшенном складе болванкой. Всего-навсего пожелал быть причастным Добру и Злу. Точнее, или Злу, опять же в местном понимании.

Но кто сказал, что сеять семена жизни – злодейство? Семя – душа, земля – плоть. Урожай, как водится, собирают по осени. Богатый ли, бедный – не суть. Но если не упадет семя в почву – ничего и не вырастет. Будет холод, будет пустота. Бездушие. Бесплодие.

Семени, чтобы дать всходы, нужно умереть. Душа плодоносит и тем живет. И обретает бессмертие, которое уже никогда не истает. Йаа не умрет. Он поправится, окрепнет и отыщет дорогу в настоящую вечность – а не ту хрупкую, декадентскую, болезненную вечность его бывших сородичей.

Так она думала в приступе благонравия, беспутно шатаясь по городу душ.

За все время своего скитания она почти никого не встретила. Так, промелькнет иногда робкая фигурка и тут же скроется из виду. Похоже было, Убивец здорово их застращал и очередная его вылазка стала каплей, переполнившей чашу ужаса. Души боялись ходить поодиночке и, повстречав такую же одинокую бродяжку, улепетывали в сторонку. Возможно, где-нибудь они собирались группками, чтобы не так сильно бояться. Возможно, они продолжали жить своей обычной искусственной жизнью, но делали это как-то незаметно, таясь и укрываясь за стенами, сквозь которые можно проходить.

Возможно.

Ди в своем отшельничестве ничего этого не видела.

Поэтому несказанно удивилась, набредя на театрик под открытым небом, где давалось представление.

На полукруглом помосте перебрасывались репликами и разражались монологами актеры. О том, что это именно актеры, а не случайные риторы, практикующиеся в публичных дискуссиях и изяществе слога, должны были, вероятно, свидетельствовать их одеяния. Это были чрезвычайно странные одеяния. На сцене неподвижно стояли два балахона, укрывающие артистов с головы до пят. Просто напяленные сверху мешки с дырками для глаз, один серого цвета, другой коричневого.

Перед помостом широкими ступеньками и тоже полукругом поднимались зрительские ряды. Ни одного свободного места – аншлаг. Вокруг сцены сгрудились те, кому не досталось сиденья. На одинаковых лицах одинаковое трепетное внимание. Кое-кто даже рот разинул в волнительном восторге.

Ди прислушалась к высокоучтивой перебранке на сцене. Двое пререкались по предметам столь возвышенным и отвлеченным, что она не сразу вникла в суть действия – если, конечно, монументальное стояние высокопарных балахонов можно назвать действием.