Зощенко

«…Я понимаю многое. Понимаю, например, грусть Ю. Айхенвальда и Саши Черного по причине “гибели благородного”. И знаю, что новая литература должна непременно их шокировать… Ничего не поделаешь! Всеми сотрудниками толстых журналов смех молодого Зощенко ощутится как нечто шокирующее. Его смех — голый смех! Правда, он очень русский по звуку. С русским замахом. Но абсолютно без слез, без грусти, без всех исконных аксессуаров. Смех — просто смех. Ведь смеется Зощенко над вещами — над которыми многие бы лишь грустно и беззвучно улыбнулись. “Грех, сударь, смеяться!” Ну разве весело, что у “длинноусого интеллигента” жена чуть ли не с дворником Гришкой убежала? Грустить бы да грустить. А тут — смех».

Правильная, хоть и опасная мысль (и прежде всего для Зощенко)… За что Зощенко не просто любили, а прямо-таки упивались им? Может, за снятие прежних моральных запретов? Раньше было запрещено, а теперь — все можно, и даже с хохотом.

Такая вольница, безусловно, манит! Почему мы студентами так полюбили Зощенко? Раньше было нельзя, а «при нем» — можно! «И вот при такой ситуации умирает у нее муж… А, — сначала подумала она, — ерунда, ничего особенного!»

Мы хохочем. И над смертью, оказывается, можно смеяться! Красота! Почему и студенты его читали, и вольнолюбивые интеллигенты? Да ради свободы — он нам разрешил то, чего было «низзя»! И счастья — больше в его рассказах, чем несчастья! Вылупили глаза? А что ж вы тогда его читаете, когда вам плохо? Чтобы вам еще хуже стало? Отнюдь! «И вот параллельно с этим происходит знаменитое крымское землетрясение!» И вы уже хохочете. Счастливы: землетрясение, оказывается, не трагедия, а комедия! И это Зощенко нам подарил! Стал бы его кто читать в противном случае! Порой, с точки зрения «абстрактного гуманизма» (есть такой оскорбительный термин) рассказы Зощенко выглядят жестокими. Пришел нэп, появились богатеи, шикарная жизнь!.. И герой Зощенко, которому всего этого не досталось, ясное дело, злорадствовал, когда нэпману «не фартило». Тут Зощенко тоже «попал в тон». Вот рассказец:

«Сильнее смерти

Нэпманам, разным нашим богачам и вообще иностранным капиталистам завидовать не приходится.

Жизнь у них, безусловно, тяжелая.

У них масса лишних переживаний в связи со своими деньжатами. Приходится всю жизнь следить за своим добром, прятать, дрожать, чтоб не уперли.

Тоже и подыхать при деньгах несладко. В ад-то с собой монету не возьмешь.

А очень такую удивительную денежную историю я слышал про одного нэпмана. История очень наглядно рисует капиталистов со всех ихних сторон. Вообще это есть отчаянная сатира, обернутая против нэпманов, а также против всяких людей, которые деньги обожают больше жизни.

А жил в Ленинграде такой П.Я. Сисяев. Такой довольно арапистый человек. Он в начале нэпа парикмахерскую держал. Только, кроме стрижки и брижки, он еще иностранной валютой торговал и вообще разные темные делишки обстряпывал. Ну, и, конечно, засыпался.

Он засыпался в 26 году летом. Маленько посидел, где следует. И вскоре его, голубчика, выперли из Ленинграда куда-то подальше. Ему чего-то, одним словом, дали — минус 7, или плюс 7, или 8, черт его разберет. Я в этих делах пока что слабо понимаю. Одним словом, его, как плута и спекулянта, выслали в Нарымский край.

И, значит, он, хочешь не хочешь, поехал».

При нашем знании истории — звучит несколько дико. Это, надо понимать, — о репрессиях он пишет так бодро?

«…А надо сказать, он своего ареста ожидал. У него сердце не было спокойно. Он еще за неделю сказал своим компаньонам, дескать, как бы не угодить куда-нибудь.

И, конечно, на всякий случай он взял старую кожаную тужурку, подпорол ей бортик и зашил туда десять царских золотых монет и один золотой квадратик. Может быть, помните — государство в 24 году выпустило такие золотые квадратики для технических надобностей.

Вот он, значит, на всякий пожарный случай и подзашил свое добро в тужурку и прямо из этой тужурки он больше не вылезал. Да еще в брюки он тоже зашил разные бумажные деньги.

И стал поджидать.

Только он недолго ждал. Вскоре после того его взяли вместе с тужуркой. И осенью он поехал куда следует.

Только неизвестно, как он там жил. Может быть, скорей всего, он не очень худо жил. Тем более, бумажных денег у него было вдоволь припасено. Он знай себе подпарывал брюки и вынимал что-то из бумажника. А до золота он, между прочим, не дотрагивался.

Только живет он так больше года. И вдруг хворает.

Он хворает воспалением легких. Он там простудился. Его там просквозило на работе. И он там захворал.

Конечно, кашель поднялся, насморк, хрипы, температура минус 40 градусов. В боку колет. Аппетита нету. И вообще человек чувствует приближение собственной кончины. И тогда ночью сымает он с себя кожаную свою тужурку и вновь подпарывает ей бортик. Он подпарывает ей бортик, кладет на язык золотые монетки и глотает их в порядке живой очереди.