Зоровавель

Его не оскорбили - его приговорили к отсечению головы.

Но дисгармонию отверг сам государь. Ходатаем явился брат меньшой. Тот самый, кого элодей и олух Кюхельбекер намеревался пулею ссадить с седла.

Судьба судьбине не синоним. Жуковский это объяснил претонко. Судьба есть рок; рок мечет жребий; жребий есть судьбина. Ее-то не объедешь на кривой - тебя везет фельдъегерь.

Пусть так. Но Кюхельбекер произносил не "жребий", а "жеребий", разумея предмет возвышенный и постижимый лишь головой, богам угодной.

Горька судьба поэтов всех времен;

Тяжеле всех судьба казнит Россию.

Жеребий или жребий, а рок метал угрюмо: казематы на матером берегу и казематы островные. И нету трын-травы, растет трава забвенья. Но был, был старик Шекспир. Захватывало дух, кружилась в упоенье голова. Однако надо вам сказать, старик однажды пребольно наказал Вильгельма Карловича - в Ревеле, в тюремном замке.

Как запах осени в лесах Эстонии, был тонок дождик осени. Длинный узкий вымпел струился в даль не столь уж дальнюю. Сквозь щель в окне присвистывал ветер... то есть, конечно, ветр... присвистывал и повторял, прищелкивая: "Авинорм... Авинорм... Авинорм..." Вымпел перекликался с выпью, а выпь перекликалась с лешим; Корниловна, старуха-нянька, слезиночку не убирая, сказывала про Алексея, человека Божья; мальчик Вилли, такой, бедняга, золотушный, слушал; за стеною фатерхен и муттерхен играли на старом дребезгливом клавесине - память о Саксонии на этой мызе Авинорм, где яворы, березы, и речка булькает, как из бутылки. У запруды жил мельник в колпаке с бомбошкой и его жена, такая молодая., то есть младая... хотелось в губы целовать, и это было стыдно... Длинный вымпел струился на флагштоке, в щели оконной рамы посвистывал ветер, кропил, кропил осенний дождик, омывая свинцовые пластины кровли, и Кюхельбекер незаметно потерял ю равновесье сопротивленья и покорности, которое нам всем необходимо в немом, нагом тюремном каземаге. Он тосковал застенною тоской. Еe ужаснейший симптом тот темный морок, когда табак и наличии, да нету сил предаться саморазв-лечению, как называл один философ извод табачный в колечки дыма. Говорят, в часы такие мрут мухи и родятся полицмейстеры Последнее нуждается в проверке, а несомненно вот что в часы такие скукожится и черт, ему наскучит зло творить, и у тебя порыва нет покончить счеты с жизнью.

Вы скажете так перечти Шекспира, коль не найдешь "Женитьбы Фигаро". Вы угадали, Кюхельбекер наугад раскрыл, и вышли "Два веронца" Он стал читать, но, Боже, все вяло, плоско, сейчас заноют зубы... И что ж? Они заныли, конечно, наущением Шекспира. Мол, так и так, я твой Кумир, а ты... Ужо тебе!

Изобразить, что сталось? О-о, разрыдался бы и зубодер, и зубоскал. Он выл, стенал, часов не наблюдая, он потерял счет дням.

В день без числа явился бесфамильный офицер. С порога строго объявил, что надо-де, не мешкая, собрать мешок - и в путь. Боль расточилась. Кюхельбекер вскрикнул: "Ту би ор нот ту би?" У бесфамильного глаза вразбежку поперли из орбит. А Кюхельбекер смеялся счастливо: "Не болели б зубы, а прочее все гиль!"

Его ждала "Юнона", роскошная каюта, сигары и вино от капитана.

ФРЕГАТ шел курсом на Свеаборг, оставалось мили три.

На маяке Грогар дежурил финский лоцман. Явление "Юноны" не привело его в восторг. Военные суда, изволь, води-ка даром. Но лоцман, верный цеховому долгу, взлетел на борт, снял шляпу, поклонился капитану. С Назимовым он был знаком. Э, нынче хмур, с чего бы это? Добро б с похмелья, так нет, он трезвый, как пустая фляга. Ты, лоцман, лучше помолчи, не то Назимов осерчает крепко. Да, он мрачен, причина капитальная.

Не в поручении жандармском корень и не в обиде на Спафарьева. Дурным предчувствием замоложен наш первый после Бога. Поймите западные ветры! И значит, соперник Сашка, француз, подбитый ним ветром, достиг, достиг уж Ревеля. Теперь-то все решится. Бенгальской Розе быть мадам де Траверсе.

На этот счет возможны разные сужденья в корабельном духе. Ну, скажем, не стоит, мол, тужить, все как-нибудь да обойдется. Иль вот еще: морей скиталец, обвенчавшись, едва ль не в одночасье венчается рогами. Так рассуждали офицеры в кают-компании. Но главное в другом: предчувствия Назимова, увы, сбылись. И это подтвердит вам любой из офицеров, служивших на фрегате.

Однако оставалась с ним Юнона, она же Гера. Как все богини, рожденные в Элладе ликованьем языческого бытия, она стократ превосходила смертных женщин, рожденных в ревельском быту.

На мель "Юнона", разрази нас гром, не сядет, хоть мелей кряду три, все каменные. Лоцман жует табак. И ночью и в тумане он зоркий, осторожный проводник. Назимов в лоцмане уверен, но палубу не покидает - неразделенная любовь не отменяла любви к Андреевскому флагу, и это столь похвально, что хорошо бы выделить курсивом.

Фрегат уж на фарватере, а справа... Сказать по-шведски, остров Langoren; сказать по-фински, остров Sarkka; на русских картах и в русских лоциях - Лонгерн. Последнее приемлю ради экономии латинских литеров в наборных кассах.