Зороастр

Жрецы окружили Саламбо. Она была почти без чувств; они увели ее и вновь усадили на трон. Они ее поздравляли, ибо все, что совершилось, было ее заслугой. Все хлопали в ладоши, топали, неистово кричали, называя ее имя.

Какой-то человек бросился к трупу. Хотя он был без бороды, но на нем было облачение жрецов Молоха, а у пояса — нож, которым жрецы разрезают священное мясо жертв; нож заканчивался рукоятью в виде золотой лопатки. Шагабарим одним ударом рассек грудь Мато, вырвал сердце, положил его на лопатку и, поднимая руки, принес в дар Солнцу.

Солнце садилось за водами залива; лучи его падали длинными стрелами на красное сердце. И по мере того как прекращалось его биение, светило погружалось в море; при последнем его трепетании оно исчезло.

Тогда из залива до лагуны, от перешейка до маяка все улицы, все дома и все храмы огласились единым криком; несколько раз крик затихал, потом снова раздавался, здания дрожали от него. Карфаген содрогался от титанической радости и беспредельной надежды.

Нар Гавас, опьяненный гордостью, обнял левой рукой стан Саламбо в знак обладания ею; правой рукой он взял золотую чашу и выпил за гений Карфагена.

Саламбо, подобно своему супругу, поднялась с чашей в руке, чтобы тоже выпить. Но она тут же опустилась, запрокинув голову на спинку трона, бледная, оцепеневшая, с раскрытыми устами. Ее распустившиеся волосы свисали до земли.

Так умерла дочь Гамилькара в наказание за то, что коснулась покрывала Танит.

М. Крауфорд. Зороастр

Перевод с немецкого.

1

В большой зале Вавилонского дворца все было приготовлено для пира. В эту ночь царь Валтасар собирался веселиться со множеством своих вельмож.

От одного до другого конца громадного сводчатого зала тянулись столы из дорогого дерева, выложенного золотом и серебром. Над золотыми, хрустальными и малахитовыми кубками, большими чашами, наполненными доверху редкими плодами и еще более редкими цветами, носились последние лучи яркого южного солнца. Они врывались целыми потоками в открытые колоннады портика, сверкали на полированном мраморе, окрашивая мягким цветом красную облицовку стен и красное с золотом одеяние исполинской статуи, сидевшей на высоком троне.

В тиаре трижды царственного владычества, со скипетром в правой и кольцом бессмертия и жизни в левой руке, попирая ногами головы распростертых перед ним пленников, — так восседало изваяние великого царя Навуходоносора.

По обе стороны каждого из столов, приготовленных для пиршества, стояли большие подсвечники в двойной рост человека, внизу толстые и покрытые тяжелою резьбой, вверху же заостренные и украшенные тонкою скульптурною работой. Они поддерживали бронзовые лампады, светильники которых были погружены в дорогое масло, перемешанное с воском. Посредине залы, где находился на возвышении царский трон, колонны расступались, образуя от правой стороны к левой как бы комнату со сводом из высоких резных стропил.

Стены были густого ярко-красного цвета, придававшего гладкой облицовке вид сплошного драгоценного мрамора. Панели пролетов были разрисованы пестрыми красками, изображавшими всю историю царя Навуходоносора. Посредине залы, там, где было приготовлено место для царя, не было ни картин, ни колонн, только царственный пурпур разливался здесь ярким и ровным сиянием. Около стола тоже стоял высокий светильник, выше других и более искусной работы; его подножка была из редкого мрамора и чеканной бронзы, а лампада наверху из чистого золота, привезенного из южного Офира. Она не была зажжена, потому что солнце еще не зашло и час пиршества не наступил.

На конце залы, перед гигантскою статуей из литого золота, было открытое пространство, не загроможденное столами, и гладкий, полированный мраморный пол выступал здесь во всем богатстве своих узоров и красок.

Два человека, тихо вошедшие в залу, приблизились к этому месту и стали рядом, устремив взор на лик золотого царя.

Целая жизнь отделяла их друг от друга. Один уже переступил за обычные пределы земного существования, другой же, был прекрасный четырнадцатилетний отрок.

Старец был еще прям, и его белоснежные волосы и борода окружали как бы львиною гривой могучий лоб и властное лицо… Глубокие борозды, проведенные мыслью и врезавшиеся еще глубже от старости, шли вровень с благородными очертаниями бровей, а темные глаза все еще метали искры, как бы пронизывая сгустившийся мрак времен, чтобы смело взглянуть в лежащую за ним вечность. Левою рукой он придерживал складки своего белоснежного одеяния, а в правой у него был прямой посох из черного дерева и слоновой кости; на этом посохе, прекрасной работы и удивительно полированном, были вырезаны непонятные изречения на еврейском языке. Старец стоял, выпрямившись во весь высокий рост, и безмолвно переводил взоры с блестящего лика статуи на своего юного спутника.