Но сейчас, сидя в холодной, с замызганным шелухой полом, полевой конторке в собачьем, вывернутом наизнанку кожухе, в свалявшейся бараньей шапке, что лезла ему на глаза и мешала писать при свете тусклой пятидесятисвечовой лампы, он с каким-то мстительным злорадством думал о деньгах, которые он сам заработал, о свободе, которая ждет его впереди, о женщине-полудевочке, которая уловила его мгновенную слабость и стала теперь ему обузой и угрызением совести. В нем, пересчитывающем смятые наряды и щелкающем костяшками счетов, все еще жил тот, другой, жестокий человек, с которым он пытался когда-то бороться и который то одолевал его, то отступал назад, а издали саркастически улыбалась юная еврейка, читающая стихи в отсветах горящего пунша…
При дневном свете лампадка казалась крохотной синей звездочкой, горевшей в углу под сусальными образами, между чистых вышитых рушников. Она придавала странный, чуть таинственный уют той половине полевого вагончика, где жила Власьевна — одинокая старуха-сторожиха, с которой сдружилась Оля. Полы были выстланы пестрыми домоткаными дорожками, которые та плела из обрезков старых тряпочек, под окошечками стояла милая красная и фиолетовая герань, мурлыкала кошка Стеша, тикали жестяные ходики. Старуха дежурила по ночам, охраняя стройку элеватора, в стеганом до пят ватнике с инвентарным номером на спине, а днем спала мало, так что охотно коротала время с молодой матерью, теребя стриженый козий пух и постукивая колесом старинной прялки.
— Я ведь, Олюша, со здешних мест, в Бородиновке родилась, в Федоровке замуж выдана…
— Значит, вы казачка? Здесь, говорят, раньше казаки жили…
— Казаками мы только для казны считались, а на самом деле, так жили, с хлеба на квас. Только кони у нас знатные были — это верно. Какой казак без коня. Мы к ним сызмальства привыкали. Я и сама так ловко управлялась — откуда что бралось…
— И много здесь народу раньше жило?
— Много. Не поверишь, коли тебе про ярмарки поведать. Народу собиралось тьма — и скачки взапуски, и балаганы, а товары сидельцы привозили — глаза разбегаются. С самого Китая до нас шелк да чай привозили, а уж овец да верблюдов никто и счесть не мог. Кыргизы гнали…
— Наверно, казахи?
— У нас тогда всех кыргизами звали. Степи непаханые были, весной загляденье. А какие хороводы мы в девках водили… Только замуж рано выдали. У нас а громадными семьями жили, робишь, робишь от зари до зари — какая тебе гулянка. Вот ярмарок и ждали для души…
— А мне вот казалось, что здесь недавно все началось — целина, люди приехали. Чудно как-то все слушать…
— Конечно… Здесь повыселяли в тридцатые-то годы. Сама знаешь — раскулачивали кого, а кто сам подался в Сибирь или подалее…
— И вас тоже?
— И нас под самый Салехард выселили, на самые острова привезли. Всю, почитай, войну мы с тутошними бабами рыбачили. У меня ведь пензия северная. Сейчас на меня приезжие, которы, как ты, с города, дивятся. Как это, за что Власьевне такие огромадные деньги — сорок рублей! А за них сколько отробила в лютый мороз да в пургу…
— Вы рыбачили? Да разве это женское дело?
— Самым как ни на есть заправским рыбаком была. Ударницей. Нельму и треску подо льдом ловили, лед долбили толстенный, по пояс долбни были, а потом мережи ставили. Почитай, нашей рыбой полстраны в войну-то кормилось, рыбий жир гнали. Ох, работка была — кости ломило, спасу нет, а ничего — сдюжила…
Власьевна ловко сучила шерстяную толстую нитку, и Оля завороженно следила, как под морщинистыми быстрыми пальцами старушки бежит теплая волокнистая струя. Не верилось, что эта незаметная тихая женщина когда-то в клеенчатой робе, в гигантских сапогах тянула промерзлые, полные метровых рыбин сети, жила на заброшенном, диком острове среди ледяной пустыни.
— Я бы, наверно, не смогла. Мне и здесь-то кажется, будто на край света заехала…
— Обвыкнешь, вот у тебя дочка растет, а с дитем — везде дом. Мои-то робятки все померли. Уж как я тосковала по ним да вот по этим местам, степь по ночам чудилась, уремы наши да соловушки… А иной раз потеплеет — и ничего. Чуть мороз отпустит, к нам вогулы приезжали, олениной нас потчевали. Забавный народ — бабы у них курили как мужики, а водку хлестали стаканами. И не то чтобы пьяные становились, а так, веселые. Беспременно танцевать начнут…